Немало наблюдал я случаев, когда иностранцы, оказавшись в сталинской тюрьме, очень скоро погибали — не могли приспособиться к жизни в этой клоаке.

Но вернемся к этапу. Нестерпимое зловоние висело в воздухе. На мокром полу валялись те, кому не было места на скамьях и полках.

Охранники, наблюдавшие через решетку за всем происходящим в нашем купе, с циничным диким хохотом указывали пальцами на оправлявшихся людей, на грязных, испачканных заключенных, которым, кроме как на полу, места нигде не было. «Вот тебе и земляки», — подумал я с горечью.

Между тем поезд двигался дальше. К счастью, наш маршрут по сибирским масштабам был не очень долог. На другой день после посадки к двенадцати часам дня мы были уже в Мариинске.

Началась выгрузка. Начальник конвоя, стоя у дверей вагона, выкрикивал фамилии. «Такой-то, выходи!». Но не так-то просто было выйти из переполненного купе. Вызванный зек только жалобно отвечал: «Я здесь», но выбраться из тесного окружения был не в силах. Некоторые откликались из-под нижних скамеек, откуда выбраться было тем более трудно. А между тем время стоянки поезда истекало. Из нашего купе предстояло снять пятнадцать человек. Взбешенный начальник, матерясь, скомандовал, чтобы заключенных вытаскивали за ноги. Работа быстро закипела. Конвоиры волокли за ноги одного, другого, третьего к выходу, там ставили их на ноги и выталкивали на платформу. Бывший мэр кубарем скатился на перрон. Мне удалось без затруднений выйти из вагона, так как я сидел у самой двери купе. Я уже стоял на платформе, когда в дверях вагона показалась Оксана, спустилась по ступенькам и подошла ко мне.

Прогудел свисток паровоза, поезд тронулся, и на платформе осталась только что высаженная партия заключенных. Мы с удивлением огляделись. По одну сторону стояло здание мариинского вокзала, по другую размещались железнодорожные колеи. А где же вооруженная стража? Оказывается, она уехала дальше, а нас принял какой-то пожилой мужик, без оружия, в лагерной «форме» — в бушлате и в ватных брюках. Обратившись к нам доброжелательным тоном, он сказал:

— Вы теперь переходите под мою команду. Я поведу вас в распред мариинского отделения Сиблага НКВД. Идти недалеко — всего два километра. Постройтесь парами и пойдемте. Надеюсь, никто из вас не сбежит, да это и бесполезно. В каждом поселке, в каждом селе полно агентов НКВД. Любого из вас, кто вздумал бы спрятаться, население выдаст, так как за поимку беглеца выплачивают хорошую премию. Ну а теперь пошли.

Смешно было думать, что кто-нибудь из нас сбежит. Наша небольшая группа, растянувшаяся цепочкой, напоминала истощенных от голода и холода отступающих солдат наполеоновской армии.

По дороге в распред новый «начальник» вводил нас в курс дел, знакомил с лагерными порядками. Приятно удивляло его простое человеческое обращение с нами. Согнувшиеся фигуры, посиневшие от холода бескровные лица, общий жалкий вид нашей партии вызывал у него некоторое сочувствие.

— Ничего, ребята, скоро разместим вас по баракам, накормим (а мы с утра ничего не ели), там обогреетесь, отдохнете. Прибавьте только шагу, чтобы нам успеть к обеду.

Его ободряющий тон породил в душе чувство искренней благодарности. После девяти месяцев жестокого обращения мы впервые услышали непривычные для нас слова утешения.

Я шел рядом с Оксаной. На мне было легкое изношенное осеннее пальтишко. На ногах городские ботинки. На Оксане — цигейковая коротенькая (до пояса) шубка.

Было 27 марта 1942 года. Сильные сибирские морозы остались позади. Уже заметны были первые проблески приближающейся весны. Снег потемнел, слежался. Веселей и шумнее обычного проносились птицы, занятые своими хлопотами. На открытых прогалинах, свободных от снега, выступала на поверхность прошлогодняя пожелтевшая трава.

Мы шли с Оксаной и полной грудью вдыхали в себя свежий бодрящий воздух. Мы были счастливы от того, что шли рядом. Мы радовались небу, птицам, земле, по которой ступали слабыми ногами, людям, попадающимся навстречу. Всюду была жизнь, простор, широкий горизонт. Позади тюрьма, ненавистные стены, смрад, вонь, удушье, девять месяцев кошмара, издевательств. В те минуты мы уже не задумывались, что ожидает нас впереди на протяжении долгих, долгих девяти лет в лагере. Пусть он будет окружен высоким забором с возвышающимися над ним вышками, но мы все же не будем изолированы там от природы, от солнца, от неба, от степного ветра. Так шли мы, наслаждаясь временной передышкой, выпущенные из тюрьмы, пока лагерь не заключил нас в свои объятия.

Нас привели в распред. Это был пересыльный пункт, куда направляли этапы заключенных по Великой сибирской магистрали с востока и запада. По внешнему виду лагерь ничем не отличался от тысяч ему подобных лагпунктов, разбросанных как вдоль магистрали, так и к северу и югу в стороны от нее: тот же четырехугольник с вышками по углам и между ними, окруженный забором и колючей проволокой, те же деревянные бараки, расставленные в шахматном порядке.

В распред направляли заключенных для их пересортировки и дальнейшей отправки по заявкам на рабочую силу, главным образом, в сельскохозяйственные лагеря Сиблага НКВД. Огромные партии арестованных непрерывным потоком продолжали поступать сюда из тюрем. Все двадцать вместительных бараков были забиты до отказа. Администрация распреда забрасывала управление Сиблага письменными просьбами разгрузить лагерь или прекратить дальнейшую присылку новых партий заключенных. Но все было напрасно. Сиблаг был бессилен приостановить массовый приток арестованных.

Вместе с группой прибывших со мной товарищей нарядчик повел нас в барак. Староста встретил нас грубой бранью.

— Какого черта вы пришли! У меня и без вас полно! Друг на друге лежит, а забирать не забирают. Товарищ нарядчик! — обратился он к Жоре, ведавшему размещением зеков по баракам. — Или снимай меня с должности старосты, или пусть больше не присылают мне людей. Ну, куда я их дену? Хоть бы одно свободное место! — и он повел нарядчика по бараку, с раздражением тыча пальцем на верхние и нижние нары, сплошь заваленные людскими телами.

— Куда хочешь клади, — равнодушно ответил нарядчик, нисколько не входя в положение старосты. — Мое дело маленькое. В других бараках еще теснее. Распишись вот тут и принимай людей на довольствие.

Мы стояли у порога, абсолютно безразличные к перебранке между Жорой и старостой. Смертельно уставшие, сонные, разбитые после мучительного переезда в столыпинском вагоне, мы мечтали только об одном: скорее лечь где угодно и забыться мертвым сном.

Староста смотрел на нас как на злейших врагов, будто мы и в самом деле были в чем-то виноваты. Потом с искаженным от злобы лицом, по-черному ругаясь, он сказал:

— Полезайте под нары… вашу мать, больше некуда. Будете там лежать, пока не освободятся места наверху.

Выбирая место почище, я прополз под нары. Но везде было грязно. Какие-то тряпки, мусор, толстый слой пыли, соломенная труха, огрызки, окурки и прочий хлам — все это валялось на полу и порождало во мне чувство брезгливости. Однако смертельная усталость подавила отвращение. Я расстелил на полу осеннее пальто, положил под голову узелок и с наслаждением растянулся. Сверху сквозь щели нар на меня сыпалась соломенная труха, но я не обращал на это внимания. Мне было хорошо и покойно. Я закрыл глаза и… провалился в небытие.

Как я уже говорил выше, из Новосибирска в Мариинск мы ехали вместе с Оксаной в одном вагоне, но в разных купе. По дороге, на станции к женщинам подбросили группу заключенных, работавших до ареста на крупной швейной фабрике. Их так же, как и нас, направили в мариинский распред. Оксана познакомилась с одной из них — миловидной молоденькой девушкой Аней. В то время как ее подружки горевали, не зная, что их ждет в распреде, Аня, наоборот, была рада — она ехала к своему другу Жоре-нарядчику, с которым поддерживала переписку. Молодая женщина прониклась симпатией к Оксане, и, как только они прибыли в распред и попали в один барак, Аня уговорила Оксану занять место на нарах рядом с собой. Жора часто навещал свою подругу. Аня отрекомендовала ему Оксану с самой лучшей стороны.