— Да брось ты его, Панкратов! — вмешался зоотехник Сапуненко. — Этих «кроликов» теперь миллионы. Всех не уничтожишь. Да и зачем? От них большая польза для тех, кто их разводит. Послушное создание, очень нетребовательное. Мы, зоотехники, давно мечтали о такой породе, — но у нас ничего не получалось: кролик оставался прожорливым, а мясо давал тощее и только одну шкурку, да еще бездельничал. Но то, что не удалось зоотехникам, блестяще получилось у Сталина, на то он гений. Его порода побила рекорд по своим качествам: кролик сам просится в клетку, никуда не убегает, совсем не притязателен, может жить на одной соломе или полове и, что особенно ценится, очень трудолюбив. Самое удивительное то, что с каждого кролика можно драть не одну, а несколько шкурок. И все эти ценные качества сталинских кроликов очень легко передаются и прочно закрепляются в потомстве. Единственное, что не только унаследовал от исходного предшественника, но и развил в себе нынешний кролик — это трусость и страх. Недаром поляки называют кроликов «трусами». Система воспитания кроликов, гениально разработанная Сталиным, выдержала испытание временем — кротость и послушание присущи теперь миллионам особей, — так иронично завершил «зоотехнический» экскурс в психологию современников Сапуненко.

Прошло две недели после того, как Адрианов познакомил нас со своими оценками существующего политического строя Советского Союза.

— Адрианов, к следователю! — объявил через оконце надзиратель. Адрианов поднялся с места и вышел из камеры. Через два часа он вернулся. Вид у него был взволнованный и какой-то сосредоточенный. Он молча уселся на свое место и долго молчал. Наконец, сказал глухим голосом:

— Товарищи! У нас в камере провокатор.

— Не может быть! Откуда вы это взяли?

— А очень просто. Когда я пришел к следователю, первым делом он мне сказал: «Мало того, что вы на воле занимались антисоветской пропагандой, вы еще используете камеру как трибуну для агитации против советской власти. Нам все известно, и вы теперь не сможете отрицать свою вину».

— Но, может быть, это надзиратель подслушивает наши разговоры и докладывает по начальству, — высказал предположение кто-то.

— Не думаю. Во-первых, я сидел в самом дальнем углу камеры, во-вторых, тихо беседовал с вами, и вряд ли надзиратель мог что-нибудь услышать. Нет, товарищи, среди нас определенно есть предатель, который информирует следователей обо всех наших разговорах. Я этого не боюсь и от своих убеждений не откажусь, чего бы мне это ни стоило. Но вы, черт знает за что попавшие сюда, можете пострадать. По-дружески советую вам держать язык за зубами, то есть помалкивать даже здесь в камере.

«Кто же это? — думал каждый, испытующе поглядывая на соседа и как бы стараясь проникнуть в его душу. — Уж не этот ли? Нет, парень как будто честный, искренний, с открытым взглядом… А может быть, тот?» — пытливо вглядываясь в лица, строишь догадки, взвешивая все за и против. «Нет, как будто не похож на провокатора. Так кто же? А может быть, наш поклонник Сталина? Что, если арсеналец прав? Уж такой, как Грязнов, ради спасения собственной шкуры пойдет на все. Но где доказательства?»

До этого чрезвычайного события у нас царила атмосфера взаимного доверия. За несколько месяцев совместной жизни в одной камере все как-то сблизились. Несмотря на различие возраста, профессий, характеров, разный уровень культуры, образования, воспитания все мы привыкли друг к другу, образовали как бы семью, члены которой в беседах и разговорах находили какое-то утешение. И вдруг — предатель. Единая семья распалась. Каждый начал подозревать в другом доносчика. В голову настойчиво стали лезть тревожные мысли — а не сказал ли ты чего-нибудь такого, чем мог воспользоваться сексот? Начинаешь перебирать в уме каждое сказанное слово, каждую фразу. С ужасом вспоминаешь, что тогда-то ты сказал нечто не совсем лестное по адресу Сталина, и об этом там уже известно, и твое высказывание занесено в дело. Страх, как липкая зловонная грязь, уже обволакивает душу. Начинаешь снова бичевать себя, упрекать в легкомыслии, проклятом доверии к людям. Уже который раз давал себе зарок быть благоразумным, — держать язык за зубами. А теперь расплачивайся за свою глупость. Вот напротив меня преподаватель химии. Вот это человек! Уж сколько месяцев сидит, но молчит как пень. Только он один и может сейчас торжествовать. А мы, дураки, ведем себя, как дети. А что, если сексот еще ничего на меня не донес? — утешаешь себя. Пока еще не поздно, надо взять себя в руки и молчать, молчать, молчать…

Так думал, видимо, каждый в те минуты, когда обнаружилось, что среди нас есть предатель. В камере воцарилась тягостная тишина. Время тянулось медленно. Каждый оставался наедине со своими мыслями и горькими раздумьями. Недоверие и подозрительность сковали языки. Все шестьдесят человек молчали, словно провожали на кладбище покойника и, отдавая ему последний долг, боялись нарушить тишину. И в самом деле, это было похоже на похороны, на проводы в могилу дорогого и любимого существа, имя которому — доверие.

Так прошли сутки. Гнетущая атмосфера тяжелым камнем давила на сердце. Часы тянулись медленно. Не слышно ни шуток, ни смеха, ни веселых анекдотов. Все неподвижно сидели и были мрачны, унылы.

Прошли и вторые сутки. Настроение стало еще тяжелее. Нет, это ужасно! Неужели мы будем без конца сидеть, не обмениваясь ни словом друг с другом? Но ведь не может живая душа вечно томиться в одиночестве, она ищет общения, ей оно необходимо, как воздух. Нужен какой-то выход из этого тупика.

Наконец, я не выдержал гнетущей тишины и, уже забыв данное себе обещание соблюдать «благоразумие», обратился к товарищам со следующими словами:

— То, что произошло в нашей камере, аморально и подло. Достаточно было одному предателю проникнуть в нашу среду, и дружный коллектив превратился в сборище враждебно и подозрительно настроенных друг к другу людей. В большинстве своем эти информаторы-отщепенцы — беспринципные мерзавцы, продажные проститутки, способные за ложку баланды, за еще какую-нибудь подачку пойти на любую подлость. Органы НКВД охотно пользуются услугами этих иуд, но даже эта организация, которая не может существовать без доносов и клеветы, я уверен, презирает этих услужливых собак больше, чем так называемых врагов народа, И вот с такими негодяями мы вынуждены общаться, дышать с ними одним воздухом. Это, конечно, тяжело. Но нужно реально смотреть на вещи.

Группа специалистов Киевского сахаротреста (1930 г.). М. И. Ильяшук — в 1-м ряду второй слева.

Если на воле свободные люди не могут оградить себя от этой чумы, то тем более как можем мы, запертые в клетку, бороться с этим злом? Так что же нам делать? Продолжать вот так сидеть, замкнувшись в себе, ни с кем не разговаривая? Чувствовать себя, как в одиночной камере?

Тот, кто сидел в одиночке, почитает за величайшее благо для себя находиться в общей камере, а мы добровольно обрекаем себя на одиночку, не ценим того, что имеем возможность видеть человеческие лица, говорить с товарищами, отводить с ними душу. Конечно, мы лишены солнца, природы, отрезаны от родных, изолированы от общества, внешнего мира, но нам доступна единственная радость — радость общения друг с другом. Так что же, мы будем добровольно от нее отказываться? Сколько можно сидеть надувшись, подобно сычам? Мы должны поскорее избавиться от царящей сейчас в камере атмосферы подавленности. Ведь конечная цель у всех одна — дождаться освобождения и вернуться к своим семьям. Для этого нужно сохранить не только здоровье, но и стойкость духа. Нам нужно гнать от себя тяжелые, мрачные мысли. Мы должны отвлечься от них и занять свой ум другой пищей. Так вот, не организовать ли нам в камере нечто вроде университета. Не пугайтесь этого громкого названия. В самом деле, среди нас немало специалистов по разным отраслям науки и техники. Почему бы нам не попросить их прочесть нам серию лекций? Я думаю, они не откажутся и даже с удовольствием возьмутся за это дело. Вместо того, чтобы сидеть, пропадая от скуки, томиться от безделья, каждый с интересом прослушает лекции, обогатит свои знания, да и время пролетит незаметно.