На какой-то почве у Берлиса возник конфликт с Минцером. И вот однажды вся больница была взбудоражена криками, доносившимися из коридора. На шум сбежались люди и увидели такую картину: Александр Львович держится руками за голову и орет что есть мочи, а Берлис в это время дубасит его увесистой палкой. Но тут Минцер изловчился юркнуть в сторону и стал убегать, преследователь погнался за ним, но его остановили и забрали палку.

Весть о побоище моментально разнеслась по всему лагерю и докатилась до медсанчасти. Начальница Лившиц пришла в ярость и во всем обвинила Берлиса. Она настояла перед командованием лагеря на том, чтобы его перевели в другой лагерь.

Прошло два года. До нас дошли слухи, что Берлис отбыл свой срок наказания и освободился, но освободился в очень тяжелом состоянии — уже имея последнюю стадию туберкулеза. На воле ему оставалось прожить недолго.

После его смерти из-за границы последовал запрос. Какая-то юридическая организация интересовалась, где находится Берлис, и сообщала, что родственники завещали ему богатое наследство. Однако наследника уже не было в живых.

Всю войну мы пробыли в заключении. Очень болезненно все сокамерники переживали неудачи на фронтах в 1941 году. Но вот настал перелом. Началось грандиозное наступление наших армий. Попав в лагерь, мы получили возможность слушать радио и каждый день жадно прислушивались к сводкам информбюро об освобождении новых городов, районов, областей. В КВЧ висели карты Советского Союза. Я до тонкости изучил сеть железных дорог, расположение главнейших узловых станций и удивлял друзей осведомленностью о направлениях главных ударов Красной Армии. Я жил тогда только мыслями о положении на фронтах и радовался нашим военным успехам. Сомнений уже не было — Германия будет разгромлена, и скоро война закончится.

И долгожданный день настал. Никогда мне не забыть того дня. Весь лагерь ликовал, отмечая победу. Люди всех возрастов плакали от радости, обнимались, целовались.

В день Победы командование лагеря и о нас вспомнило. Впервые баланда получила отставку, правда, на один только день. Для всего лагеря закатили шикарный обед — прекрасный борщ с мясом и на второе блюдо по две мясных котлеты с гречневой кашей. Это была невиданная роскошь, о которой никто и мечтать не смел.

В день Победы даже лагерный режим был смягчен. Надзиратели не бегали по зоне в поисках правонарушителей. Весь лагерь высыпал на двор. Парочки свободно разгуливали, не опасаясь набегов преследователей. День выдался на редкость ясным, теплым, солнечным. Казалось, вместе с нами ликовала и природа.

Оркестр в полном составе расположился на открытой летней площадке и целый день играл танцевальные мелодии. Начались танцы, народные пляски. Танцевали все — кто умел и кто не умел. Никогда еще я не играл на скрипке с таким упоением, не замечая усталости, как в тот день. Да и все музыканты не жалели сил, чтобы поддержать народное веселье.

Да и как было не ликовать: мрачные годы, когда на фронтах миллионами погибали наши братья, отцы, дети, остались позади. Мы радовались тому, что немецкий фашизм, наконец, уничтожен, и народы мира, стонавшие под его игом, освободились от рабства. Возникала тайная надежда на то, что вслед за немецким фашизмом будут сметены с лица земли и другие диктаторские режимы, но без вмешательства извне. Радовались мы еще и потому, что надеялись на широкую амнистию в связи с окончанием войны. Мы так верили в великодушие победителя, так уповали на величайший акт милосердия к миллионам невинно осужденных людей. Разве могло быть иначе? Подумать только, какая грандиозная победа одержана! Мы полагали, что в день Победы Сталин покажет себя мудрым, гуманным правителем, умеющим не только карать, но и миловать. Но скоро мы окончательно убедились, что этому государственному преступнику, одержимому манией преследования, чужды гуманные чувства. И хотя все мы, политзаключенные, были истинными патриотами своей страны, чему доказательство наше ликование по случаю победы над фашистской Германией, для Сталина мы, как показало время, оставались преступниками.

Мы не претендовали на то, чтобы о нас, заключенных, немедленно вспомнили. Понимая, что народ вынес столько горя и бедствий, что десятки тысяч городов и сел лежат в руинах, что стране угрожает голод, мы терпеливо выжидали. Но все же с замиранием сердца и тайной верой надеялись, что придет тот день, когда нас освободят и дадут этим возможность подключить и наш свободный труд к восстановлению народного хозяйства.

Прошло два месяца. Наконец, действительно был издан указ об амнистии. Да такой, что командование лагеря даже не решилось зачитать его прилюдно, а ограничилось тем, что вывесило его возле управления для всеобщего ознакомления.

С бьющимся от волнения сердцем подходили мы к доске, полные уверенности, что своими глазами увидим слова, подтверждающие воплощение нашей мечты в жизнь. Но, когда прочитали указ, в глазах потемнело. Практически почти никто из заключенных по 58-й статье не подпадал под амнистию. Злоба и гнев кровавой волной захлестнули сердце. Хотелось рвать и метать, уничтожать и попирать ногами палачей и угнетателей, так жестоко поиздевавшихся над нашими ожиданиями. Но главный палач был далеко.

В основном, это была амнистия для уголовников. Что же касается 58-й статьи, то только заключенные, которые были осуждены на срок до трех лет, освобождались по этому указу. Данный «гуманный» акт явно был рассчитан на то, чтобы ввести в заблуждение мировое общественное мнение, то есть показать всему миру, как великодушно и милостиво отнеслось к миллионам невинно пострадавших советских людей сталинское правительство. На Западе так и считали, что трехлетний срок заключения в Советском Союзе — это чуть ли не высшая мера наказания, а изоляция на срок более трех лет — редкое явление. В действительности же подавляющая масса заключенных по 58-й статье водворялась в места заключения на десять лет и больше, а по три года давали, может быть, двум-трем человекам из тысячи. И действительно, по баимскому отделению только один или два человека, осужденные по 58-й статье, подпадали под амнистию.

Тут уместно подчеркнуть лицемерие сталинской пропаганды, клеймившей жестокость правосудия в капиталистических странах, где за доказанные антиправительственные акции людей бросали в тюрьмы на полгода-год, тогда как НКВД за недоказанные политические преступления давал сроки в десять раз большие.

Возвращаясь к указу, следует сказать, что «друзья народа» получили широкую амнистию, правда, не долго ею пользовались. Выпущенные на волю уголовники терроризировали все население страны — совершали организованные нападения на мирных граждан и на милицию, грабили, убивали, резали. В больших городах даже днем опасно было выходить на улицу. Стон пошел по советской земле. Так осчастливил Сталин наш народ широкой амнистией уголовников, наводнив страну «друзьями народа». Дорого обошелся советским людям красивый и фальшивый жест двуликого Януса, одной стороной лица с улыбкой гуманиста смотрящего на мир, а другой, со звериным оскалом зубов, обращенной к нам.

Эта глава не имеет непосредственной связи с описываемыми событиями, тем не менее жизнь в Сибири настолько тесно переплетается со специфическими особенностями сибирской природы, что нельзя их не коснуться.

В течение десяти лет пребывания в Сибири я имел возможность увидеть различные явления природы, которые поражают воображение своей красотой и величием.

Известно, что лето в Сибири короткое, зима тянется долго, морозы достигают 40–50 градусов. Но тот, кто не жил долгое время в Сибири, не имеет представления о непередаваемой красоте тамошней зимы, принимающей иногда сказочно-фантастические формы.

20 ноября 1944 года, в день моего рождения, я с Оксаной и ее друзьями вечером собрались в женском стационаре у старшей медсестры Жени Шелешко и скромно отметили это событие. Понятно, что наша встреча была строго конфиденциальной. Все время мы были начеку, опасаясь налета надзирателей. Посидели мы часа два, отвели душу в дружеской беседе и разошлись довольно рано — часов в девять. Термометр на дворе показывал 52 градуса мороза. Впервые в жизни мне довелось наблюдать и ощущать такую низкую температуру.