— Для того, чтобы вам было понятно, что произошло со мной в кабинете следователя, я должен вернуться к моему первому допросу. Это было два месяца назад. В тот раз следователь первым делом спросил меня: «Эй ты, шпион, расскажи про свою деятельность. Через кого ты передавал военные тайны? С какой зарубежной разведкой был связан? Какие секретные сведения передавал, сколько тебе платили за твою работу?»

Я был потрясен чудовищными обвинениями. Уж не потому ли сделали из меня шпиона, что по происхождению я австрийский поляк, подумал я. Насколько я знаю свою родословную, мои предшественники были честными трудовыми людьми. Дед был выходцем из Австрии, много хватил нужды, горя и в поисках работы поселился в России. Был грузчиком, мял глину на кирпичном заводе, подметал улицы и тому подобное. Его сын, мой отец, окончательно обрусел в России, устроился на заводе, обучился токарному делу, был ярым ненавистником царского режима, принимал активное участие в Октябрьской революции, дал мне образование при советской власти. Я был доволен своей судьбой, был благодарен советской власти за то, что не испытал того, что пережили мои родители и предки, любил свою работу. В комсомольской организации меня ценили за активность. И вдруг меня арестовывают и обвиняют в шпионаже.

Следователь Нечипоренко смотрел на меня в упор, а я молчал, не зная, что сказать. Наконец он не вытерпел и заорал: «Чего молчишь? Знаем мы, что ты за птица». — «Если вы все знаете, зачем же спрашиваете?» — отвечаю. — «Этого нам мало, нужно, чтоб сам признался в злодеяниях. Ну рассказывай, только без брехни. Шкуру с тебя сдеру, если будешь хитрить или скрывать что-либо».

Глядя на этого ревностного служаку, я не сомневался, что он не остановится и перед побоями ради «дознания». Что делать? И тут я решил — была не была! Напишу-ка я о своей шпионской деятельности, позаимствовав материал из литературных источников. В памяти многое сохранилось, да и фантазией природа меня не обделила.

«Ладно, — говорю, — только разрешите, гражданин следователь, изложить все на бумаге». — «Сразу бы так, — сказал Нечипоренко, подавая мне несколько листов бумаги. — Садись вот сюда и пиши».

Два часа просидел я за этим занятием. Чего только я не написал! Лондон, Париж, Берлин, Вена, Варшава. Я подробно указал, как устанавливал контакты, какими пользовался шифрами для передачи секретных сведений, где встречался с агентами иностранных разведок, какие получал задания, как меня оплачивали.

Когда я закончил и прочитал свои «показания» следователю, он остался очень доволен. Следователь даже угостил меня чаем с лимоном и белой булкой, а затем отпустил с миром в камеру.

Прошло два месяца. И вот сегодня вызывает меня к себе Нечипоренко. Вхожу. Вид у него злой-презлой. Посмотрев на меня испепеляющим взглядом, Нечипоренко произнес: «Е… т… м…! Ты еще посмел надо мной поиздеваться!?» — «А что такое?» — прикинулся я простачком. — «Еще спрашиваешь, сволочь? Оказывается ты, гад, все набрехал. В Москве разобрались и сказали, что все это ты вычитал в книжках и выдал за свое. А мне сделали нагоняй. Вот тебе, сволочь, за твои штуки!» — и он ударил меня по щеке.

Выместив на мне свою злобу, он немного успокоился и уже более примирительным тоном сказал: «Ну, что мне с тобой делать?» И вдруг заорал: «Прочь с моих глаз! Чтоб я тебя больше не видел!»

Я выбежал из кабинета. Стоявший у дверей конвоир подхватил меня под руку и привел в камеру, — закончил Гуринкевич свой рассказ.

Чем закончилось дело Гуринкевича, я так и не знаю, так как его вскоре вызвали на этап и направили в лагерь. Больше мы с ним не встречались.

Как я уже говорил, всякий, кто попадал в тюрьму, был обречен на полное безделье. Единственным спасением в нашей ситуации были разговоры. Темы для бесед были разные и касались, главным образом, деятельности, которой занимался каждый до ареста. Но часто предметом обсуждения становились общественно-политические проблемы, затрагивавшие своей злободневностью буквально всех.

Надо сказать, что большинство сидевших в общем положительно относилось к советской власти. Благодаря ей многие получили бесплатное среднее и высшее образование. Бурные темпы индустриализации, наметившиеся сдвиги в повышении материального уровня жизни и многое другое подкупало в пользу советской власти. Но часть заключенных очень критически относилась к ней. Они отдавали должное тому хорошему, что она делала для народа, но не могли смириться, что за достижения нужно платить потерей демократических свобод.

К этой категории людей принадлежал Адрианов. Это был крупный специалист по дорожному строительству, неоднократно бывавший в служебных командировках за границей. Посетил США, Англию, Францию. Отличался широким кругозором и высокой культурой. Ему было лет 55. Арестовали его в начале войны в Москве и препроводили в новосибирскую тюрьму. Адрианову еще не было предъявлено никакого обвинения, но он предполагал, что пришьют либо шпионаж, так как бывал за границей, либо антисоветскую пропаганду, поскольку открыто высказывал среди друзей и знакомых несогласие по некоторым пунктам внутренней политики.

Познакомил Адрианов со своим политическим кредо и нас. Кратко оно состояло в следующем.

Основным пороком нашей системы он считал безоговорочное подчинение народа единоличной диктатуре Сталина, опирающейся на органы НКВД с их густой сетью тюрем, концлагерей, ссылки. Чтобы завуалировать сталинское самодержавие, избирают парламент — Верховный Совет. Но система выборов низведена до комедии. Никто в рабочем коллективе не посмеет голосовать против утверждения кандидатом сотрудника, выдвинутого парторганизацией. Следующая стадия — непосредственно выборы — вообще пустая формальность. Избиратель, как правило, даже боится заходить в кабины, чтобы его не заподозрили в том, что он вычеркнет кандидата, да и вообще разве можно выбирать из одного-единственного кандидата?..

И эта комедия называется «свободным волеизъявлением народа».

Чтобы попасть в Верховный Совет, достаточно быть героем соцтруда, хоть бы этот человек был абсолютно не сведущим в государственной деятельности. Избранный Верховный Совет единогласно утверждает все постановления и законы, выдвигаемые Сталиным и его правительством. Любое критическое замечание воспринимается как несогласие с генеральной линией партии и чревато исключением из нее, потерей депутатских благ и, иной раз, даже личной свободы.

При наличии в парламенте только одной правящей партии создаются все предпосылки для диктатуры. Без оппозиции правящая партия получает абсолютную свободу действий — бесконтрольно распоряжается национальным доходом страны, бесконтрольно устанавливает налоги, произвольно определяет цены на продукты и товары, экспортирует за границу изделия и продовольствие по бросовым ценам, тратит миллиарды на подрывную деятельность за рубежом.

На руководящие посты люди назначаются не по деловым качествам, а в первую очередь по признаку партийной принадлежности, что наносит экономике колоссальный вред.

Сталин покрыл всю страну тюрьмами, лагерями, где томятся около двадцати миллионов заключенных. И посадили-то их, в основном, только по подозрению в антисоветских и антисталинских настроениях. А наша пресса, изолгавшаяся о зарубежной жизни? После неоднократных поездок за границу эта ложь особенно видна.

Не думайте, говорил Адрианов, что я в восторге от буржуазных порядков. Нет, они во многом порочны, но есть у капитализма и немало положительных сторон, которые нам не мешало бы позаимствовать. Будь у нас печать независимой от правительственной цензуры, — вскрывались бы произвол и безответственность центральных и местных органов, различные нарушения Конституции, судебный произвол и другие отрицательные явления. При одновременном гарантировании конституционных прав личности у нас не было бы благоприятной почвы для диктатуры Сталина, и мы с вами не сидели бы в тюрьме, ибо не было бы у нас ни Ежова, ни Берии и миллионов их жертв.