Спали мы прямо на мерзлой земле. Положишь сначала ветки дерева, потом какое-то барахло, а укроешься разной одеждой. Рядом жгли костры. С одной стороны греет, с другой мороз прошибает. А мороз градусов тридцать. Сколько там нашего народа погибло от мороза, голода, болезней!

Мужчины, те, что покрепче, валили деревья, пилили их на доски (хорошо, что некоторые догадались привезти с собой топоры, пилы, ломы). Рыли ямы, накрывали их досками и засыпали сверху землей. Это были землянки. Но мало кто в них поселился — большинство сразу нашло себе могилу в том гиблом крае. Потом снова появились начальники, велели: «Заготавливайте лес» и пообещали, что будут кормить. И правда, еду начали привозить. А мы стали уже строить настоящий барачный поселок. Когда потом приезжали новые партии раскулаченных, то их уже поселяли в готовые бараки, давали работу и хлеб. Но в первый период, когда обживали новые места, сотни тысяч мужчин, женщин и детей сложили там свои головы. Батькив своих, жену, детей, всех поховал я там. Не выдержали холодов, голода. Я был покрепче их, уцелел. Построил землянку и начал работать на лесоповале. А в 1937 году меня как врага народа перебросили в Сибирь. Теперь вот подыхаю в Баиме. Придется, видно, тут помирать. Хотелось бы хоть перед смертью еще раз увидеть батьковщину, там бы и умереть, чтоб поховали на родной земле…»

Пусть читатель не будет ко мне в претензии за непоследовательность изложения. За десять лет заключения произошло столько событий — личных, семейных, у людей, с которыми свела судьба в заключении, событий мелких, крупных, что очень трудно уложить этот калейдоскоп в стройную систему. Может быть, было бы лучше написать серию коротких новелл. Но тогда это были бы разрозненные рассказы, не объединенные общим замыслом. Мне же хотелось дать широкую картину лагерной жизни в тот конкретный исторический период военных и послевоенных лет. Я понимаю, что мне не удалось избежать некоторой непоследовательности и пестроты в изложении. Поэтому заранее прошу моих немногочисленных читателей отнестись со снисхождением к нарушению норм и канонов, общепринятых и обязательных для писателя. Но ведь писателем я себя никогда не считал.

В течение нескольких лет, примерно с 1943 по 1947 годы, второй частью, то есть отделом кадров, ведала некая Завьялова. Ей было около сорока лет. Небольшие морщины вокруг глаз свидетельствовали о первых признаках увядания. Лицо ее еще оставалось моложавым. Главным украшением лица были глаза — большие, черные, как говорят, «с поволокой». Они выражали какую-то затаенную грусть, печаль доброй женской натуры. И действительно, как начальница второй части она была очень добра к заключенным. Однако положение обязывало ее быть формально сдержанной и не выказывать открыто сочувствия к ним.

Помню, как-то мне угрожал этап в другое отделение, и я отважился зайти к Завьяловой просить ее о вмешательстве. Захожу. Она сидит за столом. Я объяснил, что меня привело к ней, рассказал, как попал с Оксаной в Баим, и не скрыл, что, конечно, хотели бы прожить в одном отделении до конца срока. Завьялова внимательно меня выслушала и сказала:

— Я давно знаю вас обоих. Ваша жена, сестра-хозяйка, образцово поставила хозяйство в больнице. Знаю и вашу преданность искусству. Могу вас заверить, что, если вам или вашей жене будет угрожать опасность разлуки, то приму все меры, чтобы воспрепятствовать ей. Пока я на посту начальницы второй части, вам опасаться нечего. Работайте спокойно.

Я ушел от Завьяловой, преисполненный глубокой признательности. Хотелось бы от души отблагодарить ее чем-нибудь. Оксана с удовольствием вышила бы ей какую-нибудь вещь на память. Но это только повредило бы ее репутации. Ей пришили бы взяточничество. (Не только заключенные, но и вольнонаемные служащие, к которым относилась и Завьялова, находились под негласным надзором оперуполномоченного).

Дальнейшая судьба этой женщины сложилась трагически.

После ухода Кости Полбина с поста заведующего кухней на эту должность был поставлен некто Найденов. Представьте себе высокого стройного плечистого мужчину лет тридцати пяти. Правильные черты лица, высокий лоб, светлые с каштановым отливом волосы, серо-голубые глаза. Походка самоуверенного человека. За спиной большой опыт лагерной жизни. Это был крупнейший аферист, налетчик на банки. Необыкновенно смелый и находчивый преступник. Но, глядя на него, никто бы не подумал, что это представитель уголовного мира, опытный аферист. Он был умен и даже образован. Знал толк в литературе. Был очень остроумный интересный собеседник. Было в нем что-то общее с описанным выше уголовником Струковым, обладавшим незаурядным интеллектом.

Как и Костя Полбин, Найденов подкармливал музыкантов черпаком гороха, но был более прижимист — за опоздание в столовую лишал их добавки. Хотя он не имел никакого отношения к оркестру, но музыку любил и, может быть, поэтому нас не разгонял. Иногда забавлял нас рассказами о своих похождениях, проделках, фортелях, которые он выкидывал, издеваясь над лагерным начальством.

Вспоминается такой забавный случай, рассказанный им. Однажды охранник заполнял на него анкету и задавал ему вопросы.

«Как твое фамилие?» — «Найденов». — «А как звать?» — «Иван». — «А отечество?» — «СССР». — «Я тебе спрашиваю, как твое отечество?» — «Я же тебе сказал — СССР!» — «Ты что, здеваешься с меня? Говори, сволочь, как твое отечество!» — «Так я же тебе двадцать раз говорил — СССР и еще раз скажу: С… С… С… Р… Понял?»

Охранник вышел из себя и заорал: «Ты меня попомнишь, б…! Напишу рапорт по начальству и посидишь за энти штуки в карцере!»

«Вызывает меня начальник режима, — продолжал Найденов, — и спрашивает: «Ты что же насмехаешься над нашим охранником? Почему скрываешь отечество?» Пришлось и этому идиоту объяснять разницу между отчеством и отечеством».

И вот в этого Аполлона с богатым уголовным романтическим прошлым влюбилась Завьялова. При каких обстоятельствах, где и когда произошла первая встреча, на которой стрела Амура пронзила ее сердце, сказать трудно, тем более, что для начальницы второй части, занимавшей видное положение в Баиме, такие свидания с заключенным были весьма рискованны. Как показали дальнейшие события, чувство ее было глубокое, страстное. Что касается Найденова, то вряд ли он был увлечен ею. Избалованный женщинами развратник, циник до мозга костей, он смекнул, что можно извлечь для себя выгоду, имитируя влюбленность в начальницу второй части. Как женщина доверчивая и, возможно, впервые в жизни полюбившая по-настоящему, она поверила ему. По всей вероятности, она надеялась перевоспитать Найденова и обратить его на честный путь. Но как соединить свою судьбу с желанным, если у него впереди еще восемь лет заключения?

Я уже говорил выше, что по существующим законам безнадежно больной заключенный, например, туберкулезник в последней стадии и к тому же отбывающий срок по уголовной ответственности (только не по 58-й статье), мог быть сактирован врачебной комиссией и по решению Москвы досрочно освобожден.

О том, чтобы сактировать Найденова по нездоровью не могло быть и речи. Здоровый, крепкий, он имел вид спортсмена. Никакая врачебная комиссия не могла бы признать Найденова настолько больным, чтобы сактировать его. И тем не менее по решению Москвы Найденов был выпущен на волю. Остается только предположить, что честная, уважаемая, добродетельная Завьялова окончательно потеряла голову и прибегла к использованию своего служебного положения, то есть подделала акт и через высшие инстанции обеспечила претворение его в жизнь.

Некоторое время Найденов на правах мужа пожил с Завьяловой на свободе. Вероятно, ему нужно было приодеться после лагеря, для чего он продолжал еще играть роль влюбленного супруга. А потом, в один прекрасный день обокрав жену до нитки, исчез. Как в воду канул. Ходили слухи, что он поехал в Одессу, где подвизался раньше.

А бедная Завьялова осталась одна. Было бы полбеды, если бы этим дело ограничилось. Но за свою несчастную любовь она поплатилась не только женской честью и потерей места начальницы второй части, но и свободой: вскоре после исчезновения Найденова было раскрыто дело о подделке Завьяловой акта. И она попала на скамью подсудимых. Суд приговорил ее к восьми годам лишения свободы. Таков финал этой роковой любви. Заключенные, знавшие Завьялову с хорошей стороны, искренне горевали, узнав о трагическом повороте ее судьбы.