— Какого черта стали? — заорал Середа.

— Дайте передохнуть!

— Ничего, ничего. Подумаешь, какой Иван Иванович! Он не может идти, небось для преступной деятельности сил хватало, а в тюрьму он, видите ли, идти не может, слабенький очень. Там тебя живо подправят. А ну, пошевеливайся!

Наконец мы добрались до «врат ада». Это было огромное шестиэтажное здание, выходящее фасадом на Владимирскую улицу, а боковой стороной — на Ирининский переулок. Когда-то лет десять назад в нем помещался Центральный совет профсоюзов Украины, но потом НКВД целиком завладело этим зданием. Бесчисленное количество комнат вполне соответствовало гигантскому размаху деятельности НКВД и, что особенно ценно, — бетонированный подвал весьма подходил для превращения его в тюрьму. Первый этаж здания облицован как бы гигантскими булыжниками — большими правильными четырехугольниками с выпяченной в центре каждого поверхностью. Большие, на весь первый этаж, с полукруглым верхом окна забраны железными решетками с ромбоидальными ячейками. Весь второй этаж по фасаду окаймлен низеньким сплошным балконом с балюстрадой из бетонированных круглых столбиков, перехваченных посредине. Над верхним этажом в центре здания возвышается массивный фронтон, поддерживаемый четырьмя пилястрами полукруглой формы. Всем своим видом, монументальностью, темно-серой окраской и решетками это строение невольно внушало суеверный страх. И в самом деле, это была настоящая крепость НКВД. Здесь находилось центральное разведывательное бюро с комиссаром, его многочисленным штабом и огромной армией следователей, прокуроров, агентов, секретных сотрудников, охранников, конвойных команд. Это был центр по проверке лояльности советских граждан. Через секретные отделы он протягивал свои щупальца в каждое учреждение, на каждую фабрику, завод, предприятие. А его доверенные люди в лице так называемой «спецчасти» вербовали тайных агентов — «сексотов» в таком количестве, что в народе бытовало мнение: там, где собирается трое-четверо, непременно среди них уже есть и сексот. Эти провокаторы с безучастным видом прислушивались к разговорам, распускали антисоветские слухи, прикидывались ярыми противниками советской власти, втирались в доверие к простым людям, вызывали их на откровенность, а потом писали на всех доносы, а чаще — клеветнические заявления. Такие материалы поступали в секретные бюро при учреждениях, а отсюда направлялись в НКВД. Там на каждого гражданина был заведен своего рода кондуит, куда вносились все сведения о его поведении, настроениях, взглядах, высказываниях, знакомствах. Тут же тщательнейшим образом изучались и проверялись автобиографические данные рабочих и служащих, выискивались расхождения в анкетах, заполняемых при переходе с одного места работы на другое, наводились справки о родословной каждого, чуть ли не до Адама и Евы, собирались секретные сведения о деятельности в период гражданской войны, о партийной принадлежности в прошлом, о связях с заграницей и т. д.

Эта гигантская полицейская машина работала на полный ход. Особенно лихорадочно она действовала по ночам. Десятки «черных воронов» сновали по городу, останавливаясь перед подъездами домов, в которых проживали намеченные жертвы. Напуганные до смерти граждане, заслышав шум тормозящих колес, как ужаленные вскакивали с постели и с замиранием сердца думали: «Не за мной ли?» Но вот некоторое время спустя «черный ворон» уезжал, увозя с собой очередную жертву, а не увезенный на этот раз несчастный обыватель вздыхал с чувством огромного облегчения: «На сегодня, слава Богу, пронесло». Спустя некоторое время пираты в черных будках подъезжали к зданию НКВД и сдавали свою добычу под расписку.

Мне живо представилась эта гигантская машина, которая, словно Молох, массами пожирала людей при ежовщине, действуя на основе последних достижений современной инквизиции, когда волею судеб я предстал перед воротами этого страшного учреждения.

На стук Середы в небольшом оконце окованных железом ворот показалось лицо тюремщика, петли заскрипели, и калитка в воротах распахнулась. Нас пропустили, и мы очутились посреди большого заасфальтированного двора, окруженного высоким каменным забором, с колючей проволокой наверху.

Первое, что нас поразило — это бесконечно длинная колонна арестованных. Рядом стояла другая, еще более многочисленная толпа агентов НКВД и милиционеров, доставивших «преступников». Можно себе представить, какую огромную оперативность проявил в эту ночь НКВД, мобилизовав на «охоту за ведьмами», видимо, весь свой аппарат и поставив на ноги всю милицию Киева.

Уже одного беглого взгляда на этих «преступников» было достаточно, чтобы получить представление о их социальной принадлежности. По скромной манере держаться, углубленной сосредоточенности, простой, но приличной одежде, чисто выбритым лицам, фетровым шляпам на голове или в руках, аккуратным чемоданчикам или портфелям нетрудно было догадаться, что в своем большинстве то были представители интеллигенции, значительная часть которой сформировалась в годы советской власти. Тут были представители разных профессий, люди разных возрастов. Позднее выяснилось, что среди них были специалисты промышленности, сельского хозяйства, транспорта, строительства, работники просвещения, медицины, науки, техники, литературы, искусства; среди научных сотрудников и преподавателей были люди с ученой степенью, званиями профессора, доцента и пр.

Потрясенные и ошеломленные ударом, обрушившимся на них, люди стояли в задумчивости и унылых позах и со страхом и трепетом смотрели на дверь тюрьмы, которая то открывалась, то закрывалась, чтобы поглотить очередную партию арестованных.

— Подумать! Очередь перед тюрьмой! — сказал я Оксане.

До ареста нам неоднократно приходилось часами выстаивать перед магазинами за продуктами, бывало, даже за хлебом. Дефициты были экономическим злом, к которому мы привыкали годами. Но стоять в очереди у ворот тюрьмы, чтобы получить причитающуюся «порцию тюремного заключения»? Это была самая продолжительная по времени в нашей жизни очередь, если не считать памятных голодных 1932−1933-го, когда мы сутками ожидали хлеба перед булочными.

Колонна арестованных, как гигантская извивающаяся змея, то приближалась к тюрьме, то удалялась от нее. Жаркое июньское солнце высоко стояло в небе, а мы, обессиленные, утомленные, не выспавшиеся в эту трагическую ночь, томились в каменном дворе. Я стоял рядом с Оксаной. Это были последние часы, когда мы были вместе. Нужно было использовать это время, чтобы обсудить и наметить какие-то способы связи и поисков друг друга на тот случай, если судьба разметает нас в разные стороны. Наиболее целесообразной представлялась связь через третье лицо. Но как передать ему весточку из тюрьмы, где (мы это хорошо знали) строгий режим исключал всякую возможность общения с внешним миром? Долго и мучительно искали мы выход, но так ничего определенного и не придумали. После перенесенных потрясений нервная система, как бы подчиняясь инстинкту самосохранения, вступала в стадию торможения. Отчаяние постепенно уступало место апатии, покорности судьбе, ощущению бесполезности протестов и сопротивления перед тупой и жестокой силой. Уже ни о чем не хотелось ни говорить, ни думать. Мы становились безразличными даже к тому, что истекали ПОСЛЕДНИЕ часы, когда мы могли еще обмениваться прощальными взглядами, подержать друг друга за руки, испытать ускользающее счастье НЕПОСРЕДСТВЕННОГО общения.

Но как бы велико ни было горе человека, он не может отрешиться от окружающей действительности. Сопутствующие его душевному состоянию внешние явления и события проникают в его помутненное сознание и, может быть, невольно оказывают благотворное влияние на разум несчастного, отвлекая от мучительных личных переживаний.

Мое внимание все больше и больше привлекала блестящая свита «героев нашего времени» — членов иезуитского ордена НКВД, — стоявшая особняком и нетерпеливо ожидавшая момента, когда можно будет сдать свой «товар» тюремной администрации. Щеголеватые, самоуверенно-наглые от сознания своей неограниченной власти, они с презрением посматривали на арестованных.