Когда девчата, молодые, красивые, с длинными косами, с цветами в волосах выступали на концертах, публика была вне себя от восторга. После каждой песни долго не смолкали аплодисменты и одобрительный свист. Все орали, хлопали, требуя многократного повторения полюбившейся песни.

Конечно, каждое выступление хора мы тщательно подготавливали на репетициях.

Однажды на репетицию хора зашел Тролик. Мы тогда разучивали песню «Реве та стогне Днипр широкий». Услышав ее, он крайне возмутился и, обратившись ко мне, сказал:

— Вы эти песни бросьте! Я не позволю распевать церковные песни!

Меня взяло зло. Ну как, подумал я, втолковать этому идиоту, что он ошибается. Однако надо было как-то вправить мозги пошехонцу, иначе этот самодур и впрямь вздумает показать свою власть и наложит вето на народные песни.

— Ну какая же это церковная песня, гражданин начальник? — сказал я. — А вы бывали когда-нибудь в церкви? Впрочем, что я говорю? Вам ведь туда вход категорически запрещен. А вы никогда не слышали по радио, как государственный хор распевает песню «Реве та стогне Днипр широкий»? Если уж партия и правительство не возражают против этой песни, то хочу надеяться, что и вы позволите нам ее петь. Я не думаю, чтобы вы пошли против линии партии и правительства, запрещая нам разучивать эту песню.

— Ну, конечно, конечно, — поспешно согласился Тролик. — Продолжайте, — милостиво снизошел к нам начальник режима.

Что можно требовать от малограмотного, облеченного властью парня? Гораздо хуже, когда такое невежество проявляет оперуполномоченный, начальник третьей части, так сказать, верховный глава, бдительное государево «око».

После Гердрайера таким «кумом» был назначен Тарнаухов. Мы его редко видели. Если первый шнырял повсюду, заглядывая во все щели в поисках крамолы, то второй предпочитал отсиживаться в кабинете за зоной. После покушения на Гердрайера резиденция «кума» была вынесена за зону, и «хитрый домик» больше не мозолил нам глаза, а его хозяин если и появлялся в зоне, то только в управлении лагеря.

Однажды, проходя мимо клуба, он услышал хоровое пение. Шла репетиция. Начальник КВЧ всегда требовал, чтобы каждая концертная программа начиналась песней про партию. Одну из таких мелодий мы как раз и разучивали, когда мимо проходил Тарнаухов. Не разобравшись в песне, он, как и Тролик, решил, что мы разучиваем церковное песнопение, и потребовал от меня объяснений, на каком основании я протаскиваю в лагерь идеологически вредную пропаганду.

Каково же было его смущение, когда я показал ему текст и ноты композитора Туликова! Крыть было нечем, и он ушел, как говорят украинцы, «пиймавши облызня».

Осталось только три недели до освобождения. Было 1 июня 1951 года. Я уже сдал руководство художественной самодеятельностью. Друзья предложили мне лечь в больницу, чтобы набраться сил. Мне и в самом деле надо было окрепнуть, прежде чем пускаться в плавание «по бурным волнам океана» в неизвестную даль. Здоровье мое было сильно подорвано, одышка одолевала при легкой ходьбе.

Приятно перед выходом на свободу предаться мечтам тому, кого ждет семья, родной дом, родной город, друзья. Для человека, выхваченного из привычного круга, брошенного за решетку на десять лет, чудом уцелевшего, так естественно это радостное волнение. Мне же свобода сулила мало хорошего. Во-первых, я ничего не знал об Оксане, судьба ее меня страшно тревожила. Во-вторых, я знал, что устроиться на работу мне будет трудно. Конституционные гарантии, выраженные в знаменитой фразе — «каждый гражданин имеет право на труд», звучали насмешкой и издевательством над бывшими заключенными. Руководители предприятий и учреждений из-за подлой и трусливой перестраховки шарахались от них, как от чумы, отказывали в приеме на работу, как только узнавали по документам, что имеют дело с «врагами народа». Такая же участь ожидала и меня.

Подобные мысли омрачали день моего предстоящего освобождения — день, который должен был стать самым счастливым в жизни.

Прежде всего нужно было решить, куда ехать. Естественным было бы возвращение в Киев. Но где жить? Квартира занята посторонними людьми, имущество разграблено. Сын-студент живет в Ленинграде. Дочь как молодой специалист только что была направлена в Казахстан и, что называется, не имела ни кола, ни двора. Да еще вопрос, разрешат ли мне проживать в столице. Не лучше ли взять направление на Золотоношу, где живет сестра Оксаны Настя. Если Оксану отпустят из тайшетского лагеря, то она тоже туда поедет, и там мы с ней встретимся. Так я и решил.

Отсчитываю последние дни. Нетерпение нарастает с каждым днем, с каждым часом. Стоит чудесная теплая погода. Я разгуливаю в больничном саду. Меня там часто ожидает отец Петр, и мы коротаем время в беседах. Друзья присоединяются к нам и невольно возвращаются к теме моего освобождения. Они завидуют мне, завидуют тому, что на днях я стану свободным гражданином и навсегда распрощаюсь со степкиными, троликами, соловьевыми, тарнауховыми и прочими держимордами и унтерпришибеевыми.

Наконец мне выдали довольствие на десять суток (четыре килограмма хлеба) и документы на получение паспорта в городе Мариинске.

Последняя ночь в лагере. Накануне вечером я обошел всех своих друзей и сердечно распрощался с ними, пожелав благополучно дожить до дня их освобождения. Перед сном я уложил в рюкзак свои вещи.

Но что делать с письмами? За десять лет у меня накопилось их около тысячи. Хотя все они прошли цензуру, все равно их не разрешат взять с собой. Никакой цензор не возьмет на себя труд вторично перечитывать эту груду писем. Как ни грустно было расставаться с ними — это были письма детей — но пришлось их уничтожить.

И вот все готово, вещи собраны, осталось только заснуть на несколько часов. Но не спится. Нервы натянуты до предела. В голову лезут тревожные мысли. Лишь под утро я задремал, а в пять часов уже был на ногах. Я наскоро оделся и вышел в сад. Солнце уже ярко светило. На траве сверкали капли росы. Было тихо, пустынно. Последний раз я окидывал взглядом «родной дом», в котором прожил больше девяти лет.

Много было пережито в этой обители и грустного, и горестного, и мучительного, но были и счастливые часы моей «доброй миссии», в которую я вложил много труда и вдохновения, чтобы облегчать участь униженных и оскорбленных.

Сколько преступных людей прошло перед глазами! С какими только подонками общества не столкнула меня судьба! Но, вместе с тем, со сколькими замечательными, благородными, умными, интересными людьми я познакомился! Тяжелую школу прошел я здесь. Она помогла мне познать всю глубину лжи и лицемерия, демагогии Сталина и его клики.

В восемь часов зашел за мной нарядчик и попросил на вахту. Взяв вещевой мешок и футляр со скрипкой, я направился к воротам. Вместе со мной выходили на свободу еще доктор Матейшин Василий Петрович и колхозник Палий Опанас Емельянович. Мы прошли через вахту. Тут, за границей зоны, нас уже поджидал сам Тролик. Предстояло пройти через последний шмон (обыск). Мы разложили свои мешки, чемоданы прямо на траве. Подойдя к моим вещам, Тролик пошарил руками и, не найдя в них ничего запретного, готовился было отпустить меня с миром, но тут заметил алюминиевую флягу с завинчивающейся пробкой.

— А это я у тебя возьму. Это казенная вещь.

— Послушай, браток, во-первых, мне привез ее сын с фронта; во-вторых, войди в мое положение: у меня нет даже кружки или стакана. Неужели ты не оставишь мне флягу?

Тут уж я не постеснялся перейти с ним на «брудершафт». Как-никак с сегодняшнего дня я снова стал гражданином, хотя и куцым, а потом все же я был старше Тролика в два раза. Тролик был не из обидчивых и сказал:

— Ну ладно! Бери!

Колхозника Палия встретил за зоной сын, приехавший за ним. Увидев на нем рвань, он сказал:

— Сбрасывайте, отец, это тряпье сейчас же — я привез вам костюм. А то на воле еще подумают, что вы нищий, или вор, или сбежали из лагеря.