И вот срочно полетели звонки в управление Сиблага с требованием немедленной присылки дополнительной охраны для лагеря. Оттуда отвечают: «Конвойными резервами не располагаем, мобилизуйте служащих, способных носить оружие».

Поднялся аврал. Мобилизованы были даже расконвоированные заключенные. Раздобыли для всех теплые шубы, валенки, ручные автоматы, винтовки. Охрану расставили по всему периметру лагеря. И днем и ночью с оружием в руках стояли они, зорко охраняя свой участок. Тут снова поднялась метель. Ветер воет, пурга метет, не видно ни зги. Новоиспеченная охрана бегает на своих участках, напряженно всматриваясь в снежный туман, застилающий глаза.

В это же время, несмотря на пургу, срочно мобилизованная бригада плотников в спешном порядке ставит новые столбы, заборы, протягивает колючую проволоку, воздвигает вышки.

Больше недели ушло на восстановление «кремля». Наконец аврал закончен. Штатные вольнонаемные вернулись к исполнению своих обязанностей. Вертухаи полезли на вышки. Сторожевые собаки снова забегали вдоль проволоки, звеня нанизанными на нее кольцами. Лагерная жизнь вошла в свою колею.

За девять лет моего пребывания в Баиме бури трижды валили заборы.

Август 1945 года. После разгрома Германии наши войска, переброшенные с запада на восток, наносят мощные удары по японской армии в Маньчжурии. Япония — накануне капитуляции.

Все дороги в восточном направлении, все поезда забиты военными. В это время наш Юра находился в Будапеште. После четырех лет пребывания в армии он получил первый отпуск и решил его использовать для поездки в Сибирь на свидание с нами, родителями. Дорога оказалась невероятно трудной, мучительной. Поездка за пять тысяч километров осложнялась для Юры и тем, что он вез для нас полный чемодан вещей. Мы ему писали, что в одежде не нуждаемся, кое — какое обмундирование получаем в лагере. Но Юра считал своим сыновним долгом нас приодеть.

По дороге он задержался на один день в Киеве. И вот однажды меня вызывает дневальный и говорит:

— Товарищ Ильяшук! Немедленно идите в комендатуру — сын приехал!

Для меня это было полной неожиданностью, так как Юра ничего не писал о предстоящем приезде. От волнения у меня задрожали руки и ноги, закружилась голова. Не помня себя от радости, бегу в больницу к Оксане и ошарашиваю ее новостью:

— Быстро собирайся в комендатуру — Юра приехал!

В первые секунды она растерялась и не могла вымолвить ни слова, словно ее хватил удар. Потом всплеснула руками и заметалась, не зная, что делать — то ли немедленно бежать в комендатуру, то ли переодеться сначала и привести себя в порядок. Лицо зарделось румянцем, сердце затрепетало от радости и волнения.

— Боже! Неужели я увижу Юру? Какое счастье! Что же мне надеть?

— Не надо переодеваться. Идем скорее! — в нетерпении подгоняю ее.

Все же Оксана сбросила с себя халат, отыскала свое единственное приличное платьице, надела его, привела в порядок волосы, и мы побежали.

Мы еще не подошли к комендатуре, как ее дверь открылась и оттуда вышел высокий стройный юноша в чине старшего лейтенанта. Это был он, наш сын, возмужавший, живой и невредимый после четырех лет войны. Он подошел к нам, одной рукой обнял за шею отца, другой — мать и долго-долго молча прижимал нас к груди, а из глаз его ручьем текли слезы.

Это непривычное для лагеря зрелище собрало большую толпу народа. Кто-то смотрел на эту сцену с умилением и сочувствием, кто-то с жалостью, а многие, наверняка, — с болью в сердце, так как сами были лишены счастья обнять сына или дочь, с которыми на многие годы их разлучил НКВД.

Контраст между родителями, отбывавшими срок в лагере, и сыном, приехавшим с фронта, дал обильную пищу для толков среди собравшейся публики. Один из присутствующих даже сказал во всеуслышание:

— Надо еще удивляться, откуда у этих юношей берется патриотизм. Они подвергают свою жизнь смертельной опасности на фронте, защищают родину, народ и в том числе палачей, укрывшихся в глубоком тылу, а родителей героев держат в тюрьмах, лагерях. Да, хороша родина…

— Для того и понастроили тысячи лагерей, чтобы сражаться с безоружными «врагами народа» и спасать свою шкуру в тылу, а кто-то за них проливает свою кровь на войне, — вмешался другой.

Ю. М. Ильяшук (1974 г.)

Словом, наша встреча с Юрой подала повод для разных суждений, принимавших опасный оборот. Скоро дверь комендатуры открылась и оттуда вышел сам комендант, начальник службы надзора Артамонов. Это был неплохой человек, благожелательно относившийся к заключенным. Было просто непонятно, каким образом он попал в начальники режима, ведь обычно на этот пост назначали самых свирепых держиморд. Артамонов был приятным исключением из общего правила.

Он подошел к Юре и сказал:

— Товарищ старший лейтенант! Вам бы надо уединиться с вашими родителями. Куда бы это вас направить? — раздумывал он.

— Гражданин начальник! — вмешался я. — Может быть, зайдем в кабинку Кости Полбина при кухне? До обеда там никого нет. Костя в это время занят на кухне, и нам никто не помешает.

— Пожалуй, — согласился Артамонов. — Пойдемте!

Мы пошли, сопровождаемые взглядами собравшейся толпы. Зашли в кабинку. Присутствие постороннего человека нас связывало. Разговор не клеился. По лагерному распорядку представитель комендатуры обязан неотлучно находиться при свидании заключенных с родственниками. Но Артамонов оказался настолько деликатным, что, посидев минут пять, встал и сказал:

— Вот что, я пойду по своим делам, а вы себе беседуйте.

Мы остались одни.

— А теперь дай нам на тебя наглядеться, родной!

Снова слезы радости, объятия.

— На сколько же часов тебе разрешили свидание? — спросили мы.

— На десять! По пять часов в день. Я буду с вами два дня.

— Ого, как это тебе удалось? Обычно свидание длится не больше двух-трех часов!

— А я сначала обратился в управление Сиблага. Они хотели ограничить мне время, но я им сказал, что в лагере сидит мой отец и моя мать, следовательно, мне положена двойная норма времени на свидание. Они рассмеялись и подписали разрешение на десять часов. Приезжаю сюда и сразу же к вашему начальнику Табачникову. Подаю ему предписание из управления. «Хорошо, — говорит, — я выведу ваших родителей за зону, и там на лавочке возле вахты вы себе побеседуете». — «Нет, — говорю, — товарищ старший лейтенант (а военный-то чин у нас с ним, оказывается, одинаковый). Я приехал прямо из армии, за пять тысяч километров, а вы предлагаете мне повидаться с родителями под забором на какой-то скамеечке. А если пойдет дождь? Прошу разрешить мне свидание в зоне». — «Ну, ладно!» — согласился Табачников.

Пять часов мы проговорили с Юрой. Он нам рассказал о событиях своей жизни за прошедшие четыре года разлуки, мы ему — обо всем, что нам пришлось пережить за этот период.

Наконец пришел Артамонов и сказал:

— На сегодня хватит, товарищ старший лейтенант. Приходите завтра.

Мы попрощались. Ночевал Юра где-то за зоной. На следующее утро он снова пришел. Свидание продолжалось.

— Я привез вам кучу одежды. С амнистией вас жестоко обманули, и надежды на скорое освобождение нет. Страшно подумать: еще шесть лет вам предстоит сидеть в этой клоаке, подвергаться унижениям, оскорблениям, издевательствам! Горько — чужие народы мы освобождаем от фашистского ярма, а свой народ порабощен. Как можно сочетать такие вещи — я почти всю войну воюю на фронте, а моих родителей, ни в чем не виновных, объявляют преступниками и держат в тюрьме и лагере? Разве это возможно в каком-либо другом государстве?

— Ничего, сынок, не поделаешь. Таких, как мы, миллионы. ОН воюет со своим народом с помощью НКВД, возглавляемого ЕГО верным холопом Берией. Мы бессильны что-либо изменить. Но не будем заглядывать вперед. Что бы ни случилось с нами, будьте с Леночкой мужественны. Будем ценить то счастье, что оба вы уцелели. Ведь столько миллионов людей, в том числе юношей и девушек, погибло на фронтах, в городах и селах от бомб, снарядов и массы других причин. Давай лучше обсудим, что ты собираешься делать после демобилизации. В какой вуз думаешь поступать? Уже наметил себе специальность?