Все это было известно Оксане, и, посоветовавшись со мной, она решила отказаться от места сестры-хозяйки.

На следующий день она зашла к завбольницей и сказала:

— Я тщательно обдумала ваше предложение. К сожалению, не могу его принять. С работой я бы справилась, она мне не страшна. Я хорошо себе представляю круг обязанностей сестры-хозяйки. Однако боюсь огромной ответственности, которая на меня будет возложена. Если что-либо пропадет, мне пришьют халатность, в худшем случае — расхищение имущества, а я еще хочу увидеть моих детей.

Решительный отказ Оксаны привел в негодование Терру Измаиловну. Она густо покраснела, губы ее плотно сжались. На лице появилось гневное выражение хозяйки, оскорбленной в своих лучших чувствах неблагодарной прислугой. Она выпрямилась во весь свой рост и, задыхаясь от возмущения, грозно отчеканила:

— Ах, так! Вы отказываетесь? (Тут впервые она перешла на «вы»). Я знаю, почему вы не хотите быть сестрой-хозяйкой. Вам больше нравится работать раздатчицей, потому что там много жратвы. Вы заелись, голубушка! Так знайте! Я положу этому конец. С завтрашнего дня поставлю на ваше место Дину, а вам придется поработать санитаркой в палате поносников. Там будете подтирать больных, подмывать их и кормить, — закончила Терра Измаиловна.

Она не терпела возражений. Ее властная натура требовала от подчиненных полного и безоговорочного повиновения. Она и мысли не допускала, что Оксана осмелится отвергнуть ее милостивое предложение. Оксана же спокойно отнеслась к понижению служебного положения и приступила к своим новым обязанностям.

В палате было шестнадцать больных. Сюда поступали самые безнадежные поносники. Почти каждую ночь кто-нибудь из них умирал, а на его место клали другого. Больных обслуживали две санитарки: сутки Оксана, сутки Марина.

Новая работа даже понравилась Оксане. Прежде всего потому, что объект был небольшой. Она знала только одну палату. Но особенно ценно было для Оксаны то, что, отработав сутки, следующие сутки она была свободна. Работа санитарки ее нисколько не тяготила. Наоборот, она всей душой отдавалась уходу за больными. Ей было бесконечно жаль обреченных на смерть людей, она нежно ухаживала за ними, стремясь облегчить их страдания. Всю ночь напролет она следила, чтобы больной, делавший под себя, не лежал на испачканной простыне, и немедленно его подмывала, подкладывая под него чистую, сухую пеленку. Она даже не испытывала при этом брезгливости, столь естественной для всякого, кто не привык к подобной работе. Переменив постель, Оксана сейчас же отправлялась с грязной пеленкой в комнату с титаном, быстро ее отстирывала. Она всегда старалась стирать в ночное время, когда комната с котлом была свободна. Титанщик постоянно ставил Оксану в пример другим санитаркам, которые весь день вертелись там и мешали ему работать.

За всю ночь Оксана почти не приседала. Особенно трудно было зимой. Казалось, конца нет длинной ночи. Но вот к пяти часам утра всюду наведен порядок, больные лежат чистые, ухоженные, в палате тихо. Тут-то и одолевает сон. Тяжелые веки нависают на глаза. Нестерпимо хочется спать. Голова клонится на грудь.

— Няня! — с состраданием в голосе говорит какой-то старичок. — Вы бы прилегли на кушетке да и поспали часок-другой. Поверьте, ничего не случится. Все спят.

Но Оксана только встряхнет головой, поднимется из-за столика, пройдется по палате и разгонит сон.

Летом было легче. Уже с трех часов загорается на небе заря. Обильная роса сплошь покрывает траву на лужайке за окном, хор птиц оглашает воздух веселым щебетанием. Наблюдать, как пробуждается природа, как первые лучи солнца озаряют землю и все вокруг начинает сверкать, искриться — все это доставляло истинное наслаждение Оксане. Она широко распахивала окно и полной грудью вдыхала свежий, душистый, бодрящий воздух.

А вот и Марина. И между санитарками начинается деловой разговор — кто из больных как себя вел, каково его состояние, потом проверка и сдача постельного белья и так далее. А затем барак… завтрак… приятное, просто блаженное состояние распластавшегося на нарах тела и… глубокий сон.

Так проходил день за днем.

Несмотря на заботливый уход, больные умирали один за другим. Невыносимо тяжко было наблюдать, как умирали юноши, еще не окрепшие, не возмужавшие. Им бы только жить и жить, но смерть косила их в первую очередь. Никогда не забыть Оксане девятнадцатилетнего Васю Померанцева, скромного, тихого, застенчивого мальчика, который, умирая, не решался беспокоить няню. Его большие голубые глаза излучали кроткое мягкое сияние. В них не было ни гнева, ни протеста. Только немой укор и удивление: «За что мне выпала такая горькая участь? Я никому не сделал зла». Если бы его бедная мама знала, как тоскует в предсмертных муках ее дитя! Как страстно хочется ему почувствовать на своем лбу ее нежную ласкающую руку. Тень смерти уже витает над ним. И его красивое, юношески-чистое лицо искажается от еле сдерживаемых рыданий. Ничто уже его не спасет — ни исключительное внимание, ему оказываемое, ни индивидуальный уход и забота, ни самое лучшее питание, которое Оксана ему выделяла. Пища выходила наружу непереваренной, понос не прекращался, а помочь нечем. Врачи были бессильны спасти Васю. Бедный мальчик стеснялся пользоваться судном и со страшными усилиями поднимался с постели, чтобы добраться до уборной. Сколько раз умоляла его Оксана:

— Ну чего ты стесняешься, Вася? Ты говори, когда тебе нужно. Я с радостью подам тебе судно. Зачем себя утруждаешь?

Но он был так щепетилен, скромен и застенчив, что терпел до конца и только в последнюю минуту своего похода в туалет позволял себя поддержать, чувствуя, что вот-вот упадет.

Пришло время, и не стало Васи. Его унесли из палаты, как и многих других.

Изо всех сил старалась Оксана поддержать ребят, которые еще подавали надежды на выздоровление. Она использовала свои прежние связи с кухней, установившиеся еще в ту пору, когда она работала раздатчицей и посудницей. Ей удавалось выклянчивать добавочное питание для особенно тяжело больных юношей. Кое-кто из пожилых даже упрекал ее за якобы меньшее к ним внимание.

— Няня! Почему-то вы о них больше заботитесь, чем о нас. Наверно, потому, что вы еще сами молоды.

Оксана рассмеялась:

— Это в мои-то пятьдесят лет? Поймите, нельзя всем усилить питание. Повар сам боится, как бы ему не влетело за несколько лишних порций, которые я у него выпрашиваю для очень тяжело больных ребят. Не думайте, что он выделяет для них добавочное питание за счет ваших пайков. То, что вам полагается, вы получаете сполна, а то, что повар выкраивает для тяжко больных, он берет из остатков. Вы вот сами не съедаете всего, что вам дают, и по себе знаете, что старый организм не требует столько, сколько нужно для молодого.

И она снова спешила к больному, которого нужно было кормить, как младенца, так как у него не хватало сил держать ложку.

Так проходили дни — в хлопотах, беготне, уходе за больными. А в это время толстая неповоротливая Дина, которую Терра Измаиловна поставила вместо Оксаны раздатчицей, разрывалась на части, еле справляясь со своими обязанностями. Она не могла дальше выносить эту каторгу и пошла к Терре Измаиловне проситься на другую работу:

— Не могу я больше работать раздатчицей и посудницей. Нет у меня больше сил. Очень ругаю себя, что не послушалась вас тогда, когда вы предлагали мне место сестры-хозяйки. Если вы не возражаете, то теперь я согласна стать сестрой-хозяйкой.

— Ладно, — согласилась Терра Измаиловна, — берись за хозяйство.

Прошло еще три месяца, но и на новом месте Дина еле-еле справлялась со своими обязанностями. В конце концов она не выдержала и потребовала, чтобы заведующая больницей дала ей помощницу и не кого-нибудь, а только Оксану.

Как ни упряма была Терра Измаиловна, она все же пошла навстречу Дине и приказала Оксане вернуться к исполнению ее прежних обязанностей раздатчицы.

Никогда нас не покидали мучительные мысли о наших покинутых детях. Как они живут на воле без родителей? Да и живы ли вообще? Юру, наверно, забрали в армию. А Лена, которой в 1941 году исполнилось пятнадцать лет, как я уже говорил выше, осталась с девяностолетней бабушкой. Из наших родственников в Киеве жил старший брат Оксаны — Федор в возрасте шестидесяти пяти лет. Проживал он со своей семьей на другом конце города — на Лукьяновке, примерно в десяти километрах от нашего дома на Печерске.