Этот провинциальный вождик, имевший за плечами лишь начальное образование, любил часто выступать на собраниях рабочих. Все его ораторское искусство сводилось к зачитыванию многочисленных цитат из произведений Маркса и Ленина, смысл которых он сам вряд ли понимал. В своих выступлениях этот типичный партийный попугай почти не касался насущных конкретных проблем судоверфи. Вопросы материального благосостояния рабочих, их быта, отдыха его мало интересовали. Зато он бдительно следил, чтобы настроение масс строго соответствовало «линии». Поэтому окружил себя подхалимами и стукачами, услужливо доносившими ему о настроении масс, среди которых было много бывших заключенных, а за ними, как известно, нужен глаз, да еще какой.

Обычно по заведенной традиции каждый концерт начинался песней про Сталина, исполнявшейся хором в полном составе. Однажды в день празднования Первого мая мы с Тухматулиным (вдвоем с ним мы составляли программы концертов) нарушили этот порядок и провели концерт без молебна в честь Сталина. На другой день нас вызвал к себе в кабинет Самойлов. Его злой вид не предвещал ничего хорошего. Хотя на концерте он не присутствовал, ему уже донесли о нашем «проступке», и мы подготовились к разносу. Не предложив даже сесть, он набросился на нас с резкими нападками.

— Вы что? Забыли, кто вы такие?

Мы сделали вид, будто не понимаем, в чем дело.

— А что такое? Мы работаем, работаем старательно, причем под вашим идейным руководством.

— А вчера?

— Что вчера?

— Кто вам дал право отменять в концерте песню про товарища Сталина? Я не позволю разводить контрреволюцию в концертных программах! Соскучились за лагерем? Я вам устрою лагерь, если будете заниматься подрывной деятельностью, — орал Самойлов.

— Воля ваша! Вы можете сделать с нами, что угодно, но только никаких неблаговидных поступков мы не совершаем. Вся наша работа, как на ладони, — возразил Тухматулин. — Как бывший коммунист могу вас заверить, что ничего контрреволюционного мы не замышляли.

Этот инцидент, очевидно, усилил недоверие Самойлова ко мне как к руководителю художественной самодеятельности в плане идейно-политического воспитания трудящихся.

Как-то мне сообщили, что на днях из Красноярска приезжает не то инспектор, не то ревизор из краевого отдела культуры, чтобы проверить состояние работы в нашем клубе. Была ли это инициатива Самойлова или приезд ревизора не зависел от него, не знаю. Но я серьезно подготовился к встрече с высоким гостем. Деваться было некуда, и я провел тщательный анализ всей своей деятельности. Так как я сохранял все программы проведенных мною концертов, то смог количественно учесть номера, относящиеся к каждой из таких трех групп, как: а) патриотические номера, б) классические произведения песенного и музыкального характера, в) чисто развлекательные выступления — веселая декламация, юмор, сатира, танцы, акробатика и прочее. Оказалось, что на долю первой группы выпало около половины всех номеров.

И вот приезжает инспектор. Больше всех волновалась Аделаида Алексеевна. Ведь она отвечала за работу всего клуба, всех кружков художественной самодеятельности, прежде всего в идейном плане. Было созвано собрание, на котором присутствовало большинство членов клуба. Председательствовал сам представитель из Красноярска. На его лице нельзя было прочесть ничего, кроме скуки и полного отсутствия интереса к порученному ему делу. Свою миссию он выполнял сугубо формально, не проявляя никакого рвения в раскрытии «козней врагов народа». Председательствующий предложил Аделаиде Алексеевне сделать сообщение о проделанной работе, но она передала слово мне. Я лаконично изложил все, что считал нужным, и при этом аргументированно дал понять, что нет никаких оснований упрекать нас в каких-то уклонах от правильной «линии». Во время доклада я не смог увидеть на лице инспектора ни одобрения, ни порицания. Было похоже на то, что он вовсе не слушал меня.

После доклада желающим было предложено высказаться. Робко подняв руку, слово попросила Аделаида Алексеевна. Должность заведующей клубом обязывала проявить какую-то активность.

— Позвольте мне говорить сижа (так и сказала «сижа»).

— Пожалуйста! — разрешил председатель.

Вместо того, чтобы выступить по существу, рассказать о клубной работе, Лютикова вдруг взяла на себя роль моего адвоката. Я слушал ее и ушам не верил. Сколько раз она меня ругала за медленные с ее точки зрения темпы подготовки концертов, сколько раз трепала мне нервы, не считаясь с реальными возможностями! А тут вдруг я стал «очень трудолюбивым, добросовестным, честным работником, который тянет на своих плечах всю тяжелую, неблагодарную работу за ничтожное вознаграждение». До сих пор не знаю, не угрожала ли мне действительно какая-то опасность, о которой знала Лютикова, или же здесь присутствовали какие-то другие мотивы.

Странно закончилось это собрание. Председатель даже не выступил в конце, не подводил итоги, а просто сказал: «Все, товарищи! Можете расходиться!»

После проверки нас инспектором продолжилась моя рутинная каждодневная работа. И чем больше я отдавал ей сил, тем меньше испытывал удовлетворения. Нерегулярное посещение занятий сказывалось резко отрицательно на качестве подготовки концертов. Каких только усилий я ни предпринимал, чтобы вдохнуть жизнь в мертвое дело!

Ходил по квартирам участников самодеятельности, просил, уговаривал. Искал замену, когда кто-либо вдруг выбывал, работал с новичками, не жалея ни сил, ни времени. Чтобы заткнуть дыры в программе концертов, сам выступал с сольным номером на скрипке, отлично сознавая, что не обладал для этого достаточной квалификацией.

Пос. Предивная (1953 г.)

Я задумывался над причинами моих неудач. Хотелось верить, что дело не в моих личных качествах. Ведь, работая в лагере на той же ниве художественной самодеятельности, я многого добился. Люди там охотно, с увлечением принимали участие в работе кружков, выступали часто с концертами, чем вносили неоценимый вклад в поддержание духа обреченных на многие годы заключения людей. Может быть, проведение параллели с баимским лагерем не совсем корректно, так как в лагерной художественной самодеятельности принимали участие преимущественно люди более высокого, чем в Предивной, культурного уровня, ведь основное население Баима состояло из политзаключенных. Но правда и в том, что и среди заводских клубов встречались такие, где художественная самодеятельность достигала высокой степени совершенства. Не стоит мудрствовать лукаво — такие клубы или Дворцы культуры принадлежали преимущественно крупным предприятиям, расположенным в больших промышленных и культурных центрах. Они располагали финансовыми возможностями, достаточными для пристойной оплаты высококвалифицированных клубных работников; для закупки богатого клубного реквизита; для проведения олимпиад, завоевание высоких мест на которых как бы поднимало престиж предприятия; наконец, для проведения гастрольных поездок коллективов художественной самодеятельности. Все это заинтересовывало рабочих и служащих, и они вливались в работу кружков. Немаловажно также, что в больших коллективах всегда можно отобрать достаточное количество способных, даже талантливых, исполнителей.

Тысячи же и тысячи клубов, расположенных в глухих уголках, к каким относится поселок Предивная, при мелких предприятиях и заводах, получали ничтожные фонды на культурно-просветительную работу. И кружки художественной самодеятельности там влачили совершенно жалкое существование. Малочисленность коллективов рабочих и служащих также усложняла работу.

Я начинал все больше помышлять о том, чтобы бросить работу в Предивной и заняться чем-либо другим. Досадно, обидно было впустую затрачивать столько усилий, труда и здоровья и уподобляться мифическому Сизифу. Однако Аделаида Алексеевна цепко за меня держалась, отлично понимая, что уйди я с поста руководителя художественной самодеятельности, последняя окончательно развалится. Несмотря на то, что Лютикова часто конфликтовала со мной, отпускать меня она не хотела, когда я заявлял ей о своем уходе. А уйти по собственному желанию в те крепостнические сталинские времена было не так-то просто. Мне ничего не оставалось, как перейти на инвалидность, чтобы потом подыскать себе другую работу.