Напарник Грязных Рябий работал фельдшером на судоверфи. Это был, что называется, рубаха-парень, всей душой преданный клубной работе. К сожалению, он также питал большое пристрастие к спиртному и «сотрудничал» со своим напарником не только на сцене, но и во время попоек. Часто бывал он «под мухой», а жена с тремя детьми выбивалась из сил, чтобы кое-как свести концы с концами. Грязные, оборванные дети ютились с матерью в тесной комнатушке с жалкой обстановкой. Во дворе всюду был разбросан навоз, в котором рылась худая свинья. А муж себе и в ус не дует, всегда весел, добродушен, часто пьяненький, все вечера проводит в клубе.

К числу участников концертной группы следует отнести и небольшой, из пяти бездарных музыкантов, духовой оркестр с таким же, как они, руководителем, упомянутым выше Гемовым. Чаще всего оркестр выступал перед началом собраний с гимном Советского Союза. Но что это было за исполнение! Такой чудовищной фальши мне не приходилось слышать нигде ни до, ни после Предивной.

Главной моей задачей было создание хора. Вначале рабочих и служащих судоверфи, желающих принять участие в хоре, было более чем достаточно.

Многих привлекало тщеславное желание покрасоваться перед товарищами на сцене. Но мало кто задумывался, что участие в хоре, как и в любом другом кружке, требовало труда, то есть систематического посещения занятий, заучивания мелодии и текста. Вместо этого большинство хористов предпочитало тянуться за ведущим солистом, идя у него на поводу, словно стадо, плетущееся за вожаком. Такой ведущей в хоре была Надя Скворцова, двадцатидвухлетняя секретарша в управлении верфи. Это была очень способная певица с сильным прекрасным сопрано, хорошим слухом и великолепной памятью. Стоило ей раз прослушать мелодию и прочитать текст, и она их сразу запоминала. Голос ее выделялся в хоре и как бы парил в воздухе, покрывая и сглаживая несовершенство исполнения слабо подготовленных и неуверенных в себе хористов.

Я дорожил участием Нади в хоре, который без нее чувствовал себя как-то растерянно. Надя, конечно, сознавала, какую играла роль, и это вскружило ей голову. Стала пропускать репетиции и вообще повела себя так, чтобы ей кланялись, упрашивали петь.

Помню, однажды хор собрался выходить на сцену. До начала концерта оставалось немного времени. Публика уже заняла свои места, а Нади все нет и нет. Я начал волноваться: что, если эта принцесса не придет? Это грозит провалом, хор без нее сядет на мель. Ведь многие не знали ни мелодии, ни текста, поскольку систематически пропускали занятия, а на концерт явились в полном составе. Бросаю все и мчусь на квартиру к Наде. Захожу, а она еще даже не соизволила одеть концертный костюм, хотя отлично знала, что до начала остались считанные минуты.

— Надя! Что же вы себе думаете? Хотите сорвать концерт? Почему не собираетесь?

— Какой концерт? А я и забыла. Что-то мне не больно хочется сегодня петь. Нет настроения. Неужели без меня не обойдутся? — ответила Надя небрежно-ленивым тоном.

Наконец она смилостивилась и изволила снизойти до моей просьбы.

— Ладно, так и быть, приду.

— Но вы поспешите, вот-вот начало.

Если бы хористы аккуратно посещали репетиции, я, конечно, не зависел бы так от этой заносчивой спесивой девицы и, несмотря на ее «ведущий» голос, распрощался бы с ней навсегда. К сожалению, мне так и не удалось добиться дисциплины. Я обращался за помощью в этом плане в правление клуба, в местком, даже в партийную организацию. Аделаида Алексеевна почти ничего не предпринимала, чтобы наладить дисциплину, а только требовала, чтобы я чаще ставил концерты. Но я не рисковал выступать с сырой, слабо подготовленной программой. Совесть не позволяла мне преподносить публике, оплатившей билеты, халтуру. На этой почве между мной и Лютиковой часто возникали конфликты. Когда меня категорически вынуждали проводить не полностью подготовленный концерт, я шел на такой трюк: накануне концерта на больших листах бумаги я наводил огромными печатными буквами тексты и прикреплял их к фанере, которую устраивал в оркестровой яме таким образом, чтобы листы были видны хористам, но оставались незаметными для зала. Подобное нововведение спасало хор от неизбежного провала, поскольку самым слабым местом было именно незнание текста.

Легче было с сольными исполнителями — вокалистами, танцорами и другими, но и здесь не обходилось без трудностей. Нужно было постоянно выискивать способных людей, прикладывать немало усилий, чтобы упросить их принять участие в работе кружков художественной самодеятельности, но самое главное — затрачивать уйму времени, чтобы обучить их и подготовить к выступлению. А потом смотришь, этот любитель в один прекрасный день прекращает свои посещения кружка. И ты снова ищешь на его место нового любителя. Целыми днями занимаешься с новичками, а вечерами репетиции, репетиции, репетиции…

Наибольших успехов я добился в организации оркестра народных инструментов, в который вовлек пятнадцать учеников старших классов. Это были способные к музыке ребята, которые с охотой учились играть на домрах и балалайках. Их не приходилось всякий раз затягивать на занятия — и без понуканий они регулярно посещали репетиции. За год мне удалось создать хороший музыкальный коллектив, который с успехом выступал в каждом концерте. Публика очень благосклонно встречала появление оркестра на сцене и выражала юным музыкантам шумное одобрение после каждого очередного выступления. Я испытывал большое моральное удовлетворение, которое до некоторой степени компенсировало досаду от неудач на других участках моей деятельности.

Надо сказать, что программы концертов во многом определяли степень заинтересованности не только у публики, но и у самих участников художественной самодеятельности. Большая перенасыщенность программ идейно-политическим содержанием придавала им элемент казенщины. Практика даже выработала стандартную форму сценического воплощения такого рода воспитания масс в виде так называемого монтажа. В нем в самой яркой театральной форме должна была выражаться беспредельная любовь и преданность народа партии и правительству. Под давлением местных властей монтаж превращался в сплошное восхваление божественных качеств Сталина. Вот этот-то монтаж мы, клубные работники, и обязаны были ставить на концертах, отводя ему первое отделение. Это было нечто вроде торжественной мессы или литургии, во время которой личность Сталина превозносилась до небес. Вся церемония поклонения новоявленному божеству мало чем отличалась от церковной службы. Как в церкви ведется диалог священника и диакона, с одной стороны, и хора — с другой, так и в монтаже присутствуют два чтеца-декламатора, а им отвечает хор. Громкими, торжественными, напыщенными голосами чтецы славословят мудрость отца и учителя, гениального кормчего, организатора всех наших побед, вождя всего человечества, а хор распевает сочиненные придворными поэтами и композиторами песни, пронизанные беспредельной любовью и преданностью «дорогому и любимому», преисполненные рабского поклонения богу, новоявленному мессии, который откроет нам врата рая на земле. «Месса» затягивается. Скука невероятная. На лицах слушателей, вместо экстаза и восторженного трепета, — тупое равнодушие. Кое-кто зевает и поспешно прикрывает рот рукой — как бы не заметил какой-нибудь соглядатай, стоящий «на стреме». Но преодолеть скучищу невозможно, и, махнув рукой на божественную «мессу», многие шепотом переговариваются между собой. Вздох облегчения проносится по залу, когда, наконец, «акафист», посвященный вождю, заканчивается. Эти монтажи настолько осточертевали публике, что из-за них половина билетов на концерт оставалась нераспроданной и зал наполовину пустовал. Впрочем, был человек, правда, единственный на судоверфи, который испытывал восторг от монтажей, потому что сам был вдохновителем проведения такой формы воспитания масс. Этим человеком был секретарь партийной организации верфи товарищ Самойлов. Он настоятельно требовал, чтобы монтаж был сделан на самом высоком идейном уровне, и неоднократно вызывал к себе в кабинет, чтобы лично проверить эту самую «идейную выдержанность».