Только один человек не терял самообладания и что-то прикидывал в уме. Наконец, громко сказал: «Успокойтесь, товарищи! Мы едем не в сторону Лукьяновского кладбища, а в противоположном направлении».

— Почему вы так считаете? — с надеждой в голосе спросили потерявшие голову люди.

— Я сужу об этом по поворотам машины. Всякий раз, когда она делает поворот, я угадываю по направлению инерции, в какую сторону она сворачивает. Если бы нас везли к Лукьяновскому кладбищу, то, выехав из Ирининского переулка на Владимирскую улицу, машина повернула бы вправо к Большой Житомирской, а оттуда прямо последовала бы на Лукьяновку. На самом же деле она повернула влево — вниз по Владимирской, то есть в противоположную сторону. Уверяю вас, нас везут не на расстрел.

Еще не зная, так ли это, многие готовы были сразу поверить в новую версию и стали напряженно угадывать направление поворотов. Наконец, спаситель-оракул громогласно заявил:

— Товарищи! Мы едем на товарную станцию.

Кто он, этот волшебник? Надо было обладать большой сообразительностью и совершенным знанием плана Киева, чтобы в абсолютной темноте правильно угадывать направление движения машины. И, как бы в подтверждение этой догадки, мы услышали гудок паровоза. «Ура!» — дружно закричали несколько голосов.

Только что предававшиеся отчаянию люди уже впадали в другую крайность. Они воспрянули духом и в радостном волнении обнимали друг друга.

— Какое счастье! Мы еще поживем! Пусть везут куда угодно, хоть на край света, только бы не на расстрел.

Наконец «черный ворон» остановился. Дверца открылась. Солнце еще не показывалось, но на дворе уже было светло. Первое, что мы увидели, — это огромный товарный состав, растянувшийся почти на полкилометра. Все вагоны были закрыты, кроме одного, возле которого остановилась наша машина. Внутрь вагона вместо стремянки вела наклонная доска с набитыми поперечными планками. Вблизи состава было пусто. Только на некотором отдалении стояли войска НКВД, охранявшие все подходы к станции.

— Выходи! — скомандовал старший конвоир «черного ворона» и тут же первым влез в вагон и стал у входа с кипой больших пакетов, на которых четко выделялись фамилии заключенных, вызываемых по очереди.

Проходя в вагон мимо конвоира, я бросил взгляд на конверт и увидел выведенное крупными буквами слово НОВОСИБИРСК.

М. И. Ильяшук (1939 г.).

Посередине вагона прямо против входа стояла чугунная печь. По правую и левую сторону от нее вглубь вагона уходили двухъярусные нары, сколоченные из грубых досок.

Сквозь маленькое зарешеченное окошко скупо проникал свет.

Мы расположились на нарах, положив под голову свертки личных вещей. Вслед за нами в вагон погрузили несколько центнеров черствого черного хлеба и ящик соленых сельдей, которые были подвезены на другой машине. После того, как погрузка была закончена, дверь закрыли на запор. Но поезд еще долго стоял на путях. Через стены вагона доносился непрекращающийся шум подъезжавших машин с новыми партиями заключенных. Целые сутки продолжалась погрузка эшелона. Вывозили заключенных из всех киевских тюрем.

Пока происходила посадка, каждого из нас занимала мысль, как бы дать о себе знать родным. На клочках бумаги, каким-то чудом уцелевшей после многократных обысков, на лоскутках ткани, оторванных от белья, многие давали о себе весточку и просили добрых людей передать ее по назначению. Все только ждали момента, когда поезд тронется с места и можно будет выбросить через окошко эти записочки.

Я безуспешно строил догадки, едет ли в нашем поезде Оксана. Если она осталась в киевской тюрьме, мне грозила разлука не только с детьми, но и с нею.

Но вот, наконец, подали паровоз, пронзительно загудел свисток, и поезд медленно покатил по рельсам. Наступила последняя сумрачно-торжественная минута. Все приумолкли. «Рубикон перейден!» Прощай, Киев! Вернемся ли когда-нибудь в твои пределы? Увидим ли родных и близких? Что ожидает нас в чужих краях? Об этом с тревогой думали все, жадно прильнув к окошечку и прощаясь с любимым городом. Может быть, в душе каждого теплилась надежда, что он еще вернется домой, что после долгих мытарств, бедствий и странствий он, как Одиссей, увидится с родными и испытает радость встречи. Кто мог знать, что только единицам выпадет это счастье, что девяносто процентов товарищей по несчастью погибнут в далекой Сибири от непосильной работы, голода и болезней, а тот, кто вернется домой, уже не застанет в живых своих близких, погибших от бомб и снарядов. Но сейчас, пока струится в жилах кровь, надо цепляться за жизнь, налаживать связь с оставшимися на воле родными. И вот через щели и окошко вагона посыпались записочки, брошенные на авось в надежде, что добрые люди их подберут и не поленятся вручить их по назначению.

Вокзал остался позади. Через несколько минут поезд мчался уже по мосту, под которым змейкой извивалась дорога на Батыеву гору. На ее вершине стояло здание ВНИСа, где я проработал одиннадцать лет. Прощай, ВНИС! — свидетель счастливых минут творчества и вместе с тем злой предатель, ибо в твоих стенах сплел паутину клеветы и доносов таинственный враг.

Поезд набирал скорость. Вот Байковое кладбище, где покоится прах моих родителей. А это Лавра — священная реликвия древности. За ней поворот на мост, и мы над Днепром с его чудесной панорамой и золотистыми песчаными пляжами. Все эти милые сердцу места неразрывно связаны с воспоминаниями о прожитых годах. Не раз, бывало, всей семьей бродили мы по этим холмистым берегам, отдыхали на склонах, любовались открывающимися с высокого берега замечательными видами природы. Да, семья… Была семья, и нет ее… От нее остались только осколки, разлетевшиеся в разные стороны, и с каждой минутой они все больше и больше удалялись друг от друга.

Сердце болезненно сжималось. Под мерный стук колес в голове все громче и настойчивее звучала мелодия Глюка-Крейслера. Еще две недели тому назад в вечерней музыкальной школе я играл ее на экзамене. Эта мелодия всегда потрясала меня выражением беспредельного горя и отчаяния. Это была песня без слов — звуки выражали столько скорби, тоски и сожаления об утерянном счастье! Скрипка жалобно плакала, звуки божественной мелодии были как молитва истерзанной души. Строгая же и бесчувственная судьба оставалась глухой и равнодушной… До чего же гармонировала эта бессмертная мелодия с тогдашним моим настроением! И сладко, и горестно было на душе. Слезы катились по щекам.

Поезд давно уже несся на всех парах. Мелькали станции, города, села. На всех вокзалах окна были заклеены полосками бумаги. На платформах возле товарных вагонов, окруженные семьями, толпились мобилизованные солдаты с узлами, чемоданами, сундучками. Жены судорожно обнимали мужей, припав к ним головами; дети жалобно теребили отцов за одежду, а те нежно гладили их по головкам, прижимали к сердцу, целовали. Старики напутствовали сыновей крестным знамением, моля Бога о сохранении их жизни на поле брани. Тяжелая картина!

А вот мимо нашего поезда на запад несется воинский эшелон. Из открытых настежь дверей доносятся звонкие переливчатые звуки гармони. Сквозь одобрительные хлопки и свист собравшихся в круг красноармейцев прорывается громкий топот солдата, отплясывающего цыганочку. Как вихрь, налетела веселая и жизнерадостная мелодия и замерла, промчавшись мимо нас.

Харьков… Часами стоим где-то на запасном пути. Упорно говорят, что нас пытались сдать местной тюремной администрации. Вряд ли это соответствовало действительности, так как своими глазами я видел указанное на пакетах новосибирское направление. Впрочем, не исключаю, что начальник эшелона был не прочь подсунуть свой «товар» харьковским энкаведистам. Но, скорее всего, местные тюрьмы и без нас были уже забиты до отказа. Эшелон двинулся дальше…