— Что ж… Я люблю Ладу. Наше положение разнится: я уже завершил срок заключения, а ей остается еще досиживать три года. В Москве я буду добиваться досрочного ее освобождения и, если это мне удастся, сочетаюсь с ней законным браком.

— Так вот, дорогой. Вам хотят поставить в вину связь вольнонаемного врача с заключенной девушкой, — продолжил Гривич. — Это грозит вам трехлетним заключением. Нужна только моя санкция. Но я на это не пойду. Вот мое решение! — и докладная записка на глазах Титаренко была порвана на куски.

Второй раз Гривич отвел меч, занесенный над головой Титаренко. На прощанье он сказал Николаю Максимовичу:

— Я бы посоветовал в ваших собственных интересах встречаться с этой женщиной так, чтобы не подавать в дальнейшем повода для разных сплетен.

Титаренко был тронут поступком своего покровителя.

Нужно сказать, что начальник третьего отделения действительно привязался к своему домашнему врачу и бывал с ним довольно откровенным. Будучи уверенным, что Николай Максимович никому не станет передавать содержание их разговоров, он рассказывал ему кое-что из области закулисной деятельности органов НКВД.

Как-то после чашки чая Гривич стал вспоминать отдельные эпизоды из своей энкаведистской практики.

— По долгу службы, — сказал он, — мне часто приходится присутствовать при исполнении смертных приговоров. Помню, однажды я, прокурор и судья сопровождали к месту казни группу украинских девушек из Западной Украины. Их было двадцать человек в возрасте не больше двадцати лет. Конвоиры гнали смертников к вырытой могиле. Одна, совсем еще молоденькая девушка, вырвалась из окружения и бросилась к моим ногам. Она в отчаянии ломала руки, рыдала, умоляла: «Гражданин начальник, отмените расстрел. Мне только девятнадцать лет. Клянусь Богом, я буду честно трудиться, даруйте мне жизнь, не убивайте меня». Подоспевший конвоир схватил ее за шиворот и с силой швырнул в группу заключенных, обреченных на смерть. Их построили в ряд над самым краем братской могилы. Судья зачитал смертный приговор. Солдаты взяли ружья наизготовку. Последовала команда, раздался залп. Воздух огласился душераздирающими криками, воплями, стонами, и яма сразу наполнилась еще живыми, трепещущими и корчащимися в судорогах телами. Из глубины ямы продолжали доноситься страшные голоса умирающих. Одни требовали их прикончить, другие молили о пощаде. А в это время начальник конвоя вскочил в могилу и давай уминать ногами живых и мертвых. И чем яростнее он притоптывал каблуками головы и тела несчастных, тем больше им овладевало неистовство. Каждый его удар сапогами сопровождался диким возгласом: «Вот тебе, вот тебе, собака!» Знаете, Николай Максимович, до сих пор не могу забыть этой жуткой сцены, а эта девушка так и стоит у меня перед глазами. Но что я мог поделать, — продолжал Гривич, — закон есть закон. Я не мог приостановить приговор.

Трудно сказать, насколько был искренен Гривич в своих признаниях. Непонятно, почему он не прекратил дикой расправы над уже лежащими в могиле жертвами. Да и вообще — зачем ему понадобилось рассказывать об одном из самых позорных, постыдных эпизодов в его богатой практике? Возможно, он хотел до некоторой степени реабилитировать себя в глазах Титаренко, ибо не мог не сознавать, что, будучи видным представителем корпорации «Берия и компания» и ее верным слугой, он несет ответственность за многие злодеяния, ею совершаемые.

Но что Гривич в душе остался закоренелым «крепостником» и идейно глубоко верным своей энкаведешной касте, целиком подтвердилось впоследствии.

Через 14 или 15 лет (это было уже не то в 1960, не то в 1961 году) он снова встретился с Титаренко, но уже в Киеве. Гривич не забыл, что сделал для него в свое время Николай Максимович, и, когда увидел его после стольких лет разлуки, долго не выпускал из своих объятий.

— Ну, как живете, Иван Емельянович? — спросил Титаренко.

Гривич безнадежно махнул рукой. Нужно отметить, что за эти годы он очень изменился. Лицо постарело, появились глубокие морщины. От гордой самоуверенности не осталось и следа. В глазах — выражение какой-то угнетенности, недовольства и даже озлобленности. Штатский костюм, в который он был одет, не отличался свежестью и говорил о некоторой неряшливости хозяина. Словом, вид у Гривича был далеко не тот, что много лет тому назад. Видно было, что произошла какая-то катастрофа в судьбе начальника третьего отделения, который ранее обладал неограниченной властью.

— Да что вам сказать, — начал Гривич, довольный тем, что встретил человека, который его поймет и посочувствует, — все пошло прахом! Какая была могучая организация! (Николай Максимович сразу догадался, о какой организации идет речь). А какие люди, размах, сила! Все трепетало при одном упоминании слова «НКВД». Мы были верными и преданными слугами Сталина, первыми помощниками в строительстве социализма и коммунизма. А что ОНИ, пришедшие на смену Сталину, сделали? Лучших людей, чекистов, которым благодарный народ должен еще при их жизни поставить памятники, уничтожили, расстреляли, убрали из органов. Нет, это даже не ошибка, это предательство, измена народу!..

Гривич тяжело вздохнул и замолчал, углубившись в свои невеселые мысли. Затем с еще более озлобленным выражением лица он продолжил:

— Вы знаете, ОНИ и меня хотели предать суду. Кто знает, может быть, и меня постигла бы та же участь (он провел рукой поперек горла), что и многих других. Все же ОНИ ограничились только тем, что сняли меня с занимаемой должности, лишили звания полковника и предложили уйти на пенсию. Но и тут меня обидели: вместо трехсот пятидесяти рублей, положенных мне с учетом выслуги лет, дают только сто пятьдесят. Да что там говорить? — закончил Гривич.

На этом Николай Максимович завершил рассказ о трехлетнем периоде своей работы вольным врачом в Мариинске.

Из Мариинска он уехал в Москву, но устроился не в министерстве, как предполагал раньше, а в туберкулезном санатории недалеко от Москвы. Здесь он проработал около десяти лет по специальности, занимаясь одновременно и своим любимым делом — изобретательством.

Наконец, когда мы обо всем переговорили, уединившись на Владимирской горке, я спросил его:

— А по каким делам ты приехал в Киев?

— Потянуло на родину. Хлопочу о квартире, хочу еще поработать в Киеве.

В 1961 году ему действительно удалось получить квартиру, и, наконец, после двадцати лет скитаний Николай Максимович снова вернулся в родной Киев. После его переезда мы часто встречались. Как-то я поинтересовался, встречал ли он Недзвецкую.

— Нет, я ее не видел, но слышал, что она работает врачом в Святошинской поликлинике Киева.

— И ты не пожелал встретиться с ней, чтобы плюнуть ей в рожу? — спросил я, возмущенный тем, что эта мерзавка работает как ни в чем не бывало и, возможно, даже пользуется почетом и уважением.

— А, Бог с ней! — махнув рукой, сказал Николай Максимович и посмотрел на меня своими детскими невинными глазами.

— Напрасно! Я бы не отказал себе в удовольствии встретиться с этой гадиной. Вероятно, не один ты был жертвой ее клеветнических наветов.

— Да, — ответил Титаренко, — из-за нее же погибла в лагере старшая медицинская сестра нашего госпиталя. Она умерла в заключении, оставив сиротой единственную трехлетнюю дочь.

— Ах, негодяйка! — вырвалось у меня. И снова, словно стая волков, на меня набросились горькие мысли, которые вот уже сколько лет терзают меня, не дают покоя, сверлят мозг и доводят до исступления. Где же справедливость? Восторжествует ли она, наконец?

Десятки тысяч сексотов, информаторов, осведомителей кишмя кишели на всех предприятиях и в учреждениях, писали лживые клеветнические доносы. Им слепо верили, по их наветам сажали в тюрьмы, лагеря, отправляли в ссылку миллионы невинных людей, которые массами погибали от голода, болезней, жестоких морозов, а эти иуды ходят с гордо поднятой головой, благоденствуют, пользуются всеми благами жизни. Но очень немногие знают об их подлом прошлом, а большинство даже не подозревает, что это моральные убийцы и пособники иродов, что руки их обагрены кровью невинно замученных жертв, что по вине этих предателей осиротели миллионы детей, овдовели миллионы женщин. Да, собственно, если бы и знал народ о злодеяниях этих людей в прошлом, что из того? У них есть высокие покровители, которые только и мечтают о возврате для них золотой эры сталинизма. В самом деле, прошло уже двенадцать лет после смерти Сталина и больше четверти века после ежовщины, но до сих пор этих преступников против человечности никто не покарал, не устроил над ними народных показательных судов.