Больше всего протежировал Николаю Максимовичу начальник третьего отделения Сиблага НКВД полковник Гривич, эвакуировавшийся в начале войны вместе с аппаратом украинского НКВД из Киева в Сибирь. Его единственная дочь серьезно болела туберкулезом. Титаренко приложил все старания, чтобы вырвать ее из рук смерти. Гривич не знал, чем отблагодарить Николая Максимовича, и стал его преданным другом, переступив таким образом грань, отделявшую его, представителя могущественной корпорации НКВД, от бывшего заключенного.

Надо отдать справедливость Гривичу, что он не принимал от Титаренко услуг как нечто должное, само собою разумеющееся и вытекающее из взаимоотношений между хозяином и его слугой. Чтобы отблагодарить Николая Максимовича за постоянную врачебную помощь, Гривич предлагал большие суммы денег, от которых Титаренко категорически отказывался. Однако Гривич находил другие способы вознаграждения своего врача. Так, в дни революционных праздников он посылал ему на дом богатые подношения — огромные красиво оформленные торты, разные кондитерские изделия, а на Пасху — даже куличи.

Признательность «придворному» доктору выражалась не только в подношениях и подарках, но и в ограждении Николая Максимовича от действий клеветников, которые угрожали ему новым сроком заключения. Вот два таких знаменательных случая.

Однажды Гривич вызвал к себе Титаренко и говорит:

— Николай Максимович! Какие у вас взаимоотношения с Руденко? Не было ли у вас с ним каких-либо столкновений, конфликтов?

Титаренко посмотрел на полковника детски-невинными глазами, пожал плечами и сказал:

— Ей-богу, не помню, Иван Емельянович. Как будто никаких трений между нами не было. Он работает под моим руководством, у меня с ним чисто деловые контакты. Лишь изредка мы касались отвлеченных тем. Так, он однажды посетовал на то, что не хватает средств к существованию, что, хотя он и вольнонаемный врач, клиентура у него небольшая. И тут в шутку добавил, что некоторым как-то удается загребать тысячи, так как народ к ним толпами валит. Мы посмеялись, похлопали друг друга по плечу. В целом, я бы сказал, отношения между нами неплохие. Если бывали у него какие-либо затруднения в решении медицинских вопросов, я никогда не отказывался ему помочь.

— И больше вы за ним ничего не замечали? — спросил Гривич.

— Ей-богу, ничего. Я всегда считал его честным, порядочным человеком.

— Эх, Николай Максимович! Когда, наконец, вы поумнеете? Вы уже раз горько поплатились за вашу доброту и доверчивость к людям. Видно, тяжелые уроки прошли для вас даром. Так и умрете взрослым беззащитным ребенком! Знаете ли вы, что этот негодяй Руденко пишет доносы, в которых обвиняет вас в контрреволюционной деятельности. Больше того, он пишет, что вы уже организовали контрреволюционную группу. Вот, полюбуйтесь! — и Гривич протянул Николаю Максимовичу исписанный листок за подписью «Бдительный».

Титаренко взял дрожащими руками рапорт и прочел его. Стараясь успокоить Николая Максимовича, Гривич сказал:

— Ваше счастье, что эта писулька попала ко мне в руки. Ведь я-то знаю вас как честнейшего, вполне лояльного человека, не способного ни на какие контрреволюционные действия. Все, что здесь написано, — ложь и клевета. Руденко подлый завистник. Нет сомнения, что он метит на ваше место. Но он просчитался. Даром ему это не пройдет! А что касается этого гнусного рапорта, то вот мой ответ! — и Гривич на глазах Титаренко разорвал донос в клочья.

Вот второй случай, еще более характерный для нравов, царивших в системе НКВД.

Было два часа ночи. Титаренко крепко спал. Вдруг кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — пробормотал спросонья Николай Максимович.

— Это я, комендант. Вас срочно вызывает к себе начальник третьего отделения.

Титаренко поспешно оделся и явился в кабинет. На пороге его встретил Гривич:

— Прошу прощения, Николай Максимович, за то, что потревожил вас в такой поздний час. Мне, знаете, часто приходится по ночам бодрствовать. Я уже привык к вам, и, признаться, без вашего общества мне довольно скучно. Это, конечно, эгоистично с моей стороны — ради моих прихотей отрывать вас от ночного сна. Вы уж на меня не сердитесь!..

— Что вы, что вы, Иван Емельянович! Какие пустяки!

— Видите ли, — замялся Гривич. — Дело касается именно вас… Но вы не пугайтесь.

Он остановился, видимо, размышляя, как бы поделикатнее подойти к щекотливому вопросу.

— Вы, конечно, знаете, — начал он издалека, — и можете не сомневаться, что мы очень ценим вас как замечательного врача. В частности, о вашем мастерстве, опыте и знаниях чрезвычайно высокого мнения начальник медсануправления полковник Климов. Ему очень хотелось бы, чтобы вы поработали еще года три главврачом в сануправлении. Он считает, что только вы можете поставить медицинскую службу в Сиблаге на должную высоту. В то же время он опасается, как бы вы не уехали из Мариинска. Вы ведь теперь вольная птица, и можете вернуться на родину в Киев или в Москву. До него дошли слухи, будто вы собираетесь работать в Москве, куда вас приглашает министерство здравоохранения. Ваши медицинские приборы получили там высокую оценку, и Москва заинтересована в дальнейшем их усовершенствовании. Скажите, Николай Максимович, вы в самом деле собираетесь переехать в Москву?

— Видите ли, Иван Емельянович, вы сами понимаете, что здесь я не вижу никаких перспектив для творческой работы, которой уже отдал не один десяток лет. А Москва может создать мне соответствующие условия.

— Конечно, так, — задумчиво промолвил Гривич. — Что до меня, то я бы не препятствовал осуществлению ваших планов и намерений, хотя лично был бы весьма огорчен, если бы вы нас покинули. Однако товарищ Климов ни за что не хочет с вами расставаться, но, с другой стороны, и задержать вас просто так приказом не имеет права — вы ведь вольный казак, а не заключенный, с желаниями которого можно не считаться.

Гривич замолк. Видимо, он оттягивал момент нанесения чувствительного удара по своему протеже. Наконец, сказал:

— Я буду с вами откровенен, Николай Максимович, но прошу вас сохранить нашу беседу в глубокой тайне.

— Неужели вы можете во мне сомневаться? Впрочем, я не претендую на вашу откровенность, если вы мне не доверяете, — с достоинством ответил Титаренко.

— Что вы, что вы? Речь идет о вашей судьбе, которая для меня не безразлична. Собственно, я потому и потревожил вас глубокой ночью, что дело, касающееся вас, не терпит отлагательства.

«Опять какой-то подкоп», — с тревогой подумал Николай Максимович.

— Так вот, видите ли, — продолжал Гривич, — чтобы удержать вас на посту главврача в сануправлении Сиблага, Климов собирается устроить вам пакость. У него уже есть договоренность с прокурором Сиблага спровоцировать против вас одно дельце, за которое вам грозит новый срок — на два-три года. Превратив вас снова в зека, они заставят вас против вашей воли поработать главным врачом еще с пару лет. Остановка только за мной — я должен санкционировать этот заговор против вас. Вот оно — это дельце, состряпанное начальником сануправления и прокурором, — сказал Гривич, взмахивая в воздухе докладной запиской.

Титаренко весь съежился, представляя себя снова зеком.

— Неужели это возможно? — тихо спросил Николай Максимович. — А ведь как они были со мной любезны, как выражали уважение и признательность мне и, казалось, искренне благодарили за успешное лечение не только их самих, но и их домочадцев. Что же это за люди?

Несколько успокоившись, Титаренко спросил:

— В чем же меня обвиняют?

— Скажите, Николай Максимович, какие у вас отношения с Ладой Жовнер? Извините, что я невольно вторгаюсь в вашу интимную жизнь. Поверьте, что делаю я это не из праздного любопытства и никогда себе не позволил бы даже коснуться этой темы. Но Климов и прокурор намерены использовать ваши близкие отношения с Ладой, чтобы состряпать против вас дело.

— Да не может быть! — воскликнул Титаренко.

— Увы, может, — продолжил Гривич, — поэтому-то я прошу вас быть со мной совершенно откровенным.