Может быть, это мелочи. Но вот явный передерг: «Останься Бальмонт самим собой, заседал бы он где-нибудь с профессором Стороженко… В том, что примкнул к декадентам, был подвиг»^{81}. К каким декадентам мог «примкнуть» Бальмонт, когда он был первым? Какие же декаденты были до него?

Ко всем людям, близким и далеким, Бальмонт относился одинаково искренне, непосредственно и непредвзято. В нем совершенно не было снобизма. Ему ничто не импонировало в человеке, кроме его таланта, его мыслей и знаний. Он знал и общался со многими выдающимися людьми своего времени, но не искал, не стремился к знакомству со «знаменитостями». У него было несколько случаев познакомиться с Л. Н. Толстым, но он не хотел. Впоследствии он виделся с Львом Николаевичем раза два и беседовал с ним.

Он знал хорошо А. Чехова, М. Горького, В. Короленко, Вл. Соловьева, Л. Андреева, П. Боборыкина и многих других писателей.

Поэтов он знал всех, от Случевского до Маяковского и его юных последователей. С поэтами Бальмонт искал знакомства и очень дорожил общением с ними.

Из театрального мира знал лично, еще студентом, М. Н. Ермолову. Со Станиславским и многими артистами Художественного театра (М. Андреевой, О. Книппер [131], В. Качаловым, М. Германовой и другими) познакомился ближе, когда присутствовал на репетициях трех метерлинковских пьес: «Слепые», «Там внутри», «Непрошенная», которые были поставлены в Художественном театре в его переводе.

Виделся с Ф. Шаляпиным (у Горького), с Л. Собиновым. Приятельствовал с Константином Коровиным, знал В. Сурикова, В. Серова, К. Врубеля, А. Бенуа, Л. Бакста.

Из музыкантов был ближе других с А. Скрябиным, С. Прокофьевым, С. Кусевицким.

Из иностранных писателей видал К. Гамсуна, посетил его в Норвегии. В Оксфорде был знаком со многими учеными: со знаменитым антропологом Тайлером, историком религий Рисом, Конибиром. Там же встретил французского романиста Поля Бурже. В Париже — Метерлинка, Марселя Швоба, Андре Моруа, Эдмона Жалу, Кальдерона (молодого испанца-новеллиста), молодого романиста Шатобриана и других.

Бальмонт подходил ко всем людям одинаково. И ничего не могло переменить его отношения к человеку: ни слава его, ни знатность (великий князь поэт К. Р.), ни богатство (Рябушинские, Морозовы).

Поддерживал он знакомство только с теми, кто ему нравился, кто отвечал ему своим душевным складом. Так, ему очень не нравился Бурже своим снобизмом и банальностями, которые он изрекал, как невесть какую мудрость: les steppes russes, l’ame slave (русские степи, славянская душа и прочее). И с Метерлинком у него не нашлось общего языка. Бальмонт посетил его в Париже, когда переводил его пьесы для Художественного театра. Он поехал с М. Волошиным к нему, чтобы поговорить о постановке по просьбе Станиславского. Метерлинк был увлечен автомобилем и ни о чем другом не хотел говорить. Когда Бальмонт просил позволения посмотреть библиотеку, Метерлинк (толстый, добродушный) открыл ему дверцы библиотечного шкафа и, смеясь, сказал: «Вам это будет неинтересно». На полках оказались шины для колес авто и всякие приспособления для машины, книги по техническим вопросам, инструменты.

У нас в доме встречались люди самых разнообразных званий и положений. Приходил адъютант великого князя, дипломат, молодой рабочий, писавший стихи, какая-нибудь светская дама, максималист Ривкин, бежавший из тюрьмы, которого Бальмонт несколько дней прятал у себя, рой молодых девиц, поклонниц Бальмонта, с цветами в руках, поэтессы, старые ученые, художники и писатели разных возрастов и направлений. И поэты, конечно.

Больше всего, как я уже говорила, Бальмонт любил женское общество. Он любил женщин, как любил цветы. «Все цветы красивы», — сказал он в одном своем стихотворении. И все женщины казались ему привлекательными. Я бы затруднилась сказать, какой тип женщин ему нравился больше: и белокурые нравились ему, и брюнетки, хорошенькие и некрасивые, маленькие, юркие и полные, спокойные, чувствительные и холодные. Не нравились ему определенно только очень высокие, толстые и мужеподобные. От них он просто бежал. Ему и во мне не нравилось, что я была выше его ростом. Больше всего он ценил в женщинах женственность, желание нравиться, кокетство и любовь к поэзии. Он не оставался равнодушным ни к одному чувству, которое к нему проявляли, будь то обожание подростка или интерес пожилой женщины. Он ухаживал за десятилетней девочкой, дружил со многими старушками (с мадам Ольстейн в Париже, с моей старшей сестрой, писательницей Александрой Алексеевной, и другими).

Влюблялся он мгновенно и первые дни своего увлечения не отходил обыкновенно от своего предмета. Он был несчастен, если не мог проводить каждый вечер у своей последней любви, сидеть с ней одной до ночи; он приглашал ее к себе или назначал ей где-нибудь свидание, ни с кем и ни с чем не считаясь, кроме ее и своего желания: ни с недовольством семьи, если эта была девушка, ни с ревностью мужа, если это была замужняя женщина.

Но такие романы длились недолго. Как они протекали, зависело всецело от лица, которым Бальмонт был увлечен. Если это была пустая кокетка, он остывал к ней так же быстро, как быстро вспыхивал. Если же она отвечала ему искренне и пылко, его пламя разгоралось.

Я вмешивалась в его романы только в тех случаях, когда боялась, что увлечение Бальмонта может быть для нее трагическим. «Будет так, как она захочет, — говорил в этих случаях Бальмонт, — так, как она решит. Никого другого это не касается».

И я должна сказать, что я не знала романа Бальмонта, который бы кончился сколько-нибудь трагично. Конечно, многие переносили нелегко его «измены», страдали, но ни одна не чувствовала себя обиженной, тем более обманутой.

Но после Елены, его последней жены, он не связывал уже ни с кем своей жизни, и женщины, которые шли на сближение с ним, вперед знали, что оно будет временным.

После пылкой любви и близости с женщиной Бальмонт как-то легко и незаметно для себя переходил к дружбе с ней, и иногда очень нежной, если его соединяли с ней общие интересы, любовь к искусству, к поэзии. Ему это казалось совершенно естественным. Встречая через много лет женщину, в которую был влюблен хотя бы один вечер, он радовался ей, и было очевидно, что он не забыл ее.

«Любовь — сказка мужской мечты и женской, не смешивается с жизнью. Она возникает в ней как сновидение и уходит из нее как сновидение, иногда оставляя по себе поразительные воспоминания, иногда не оставляя никакого следа, только ранив душу сознанием, что было что-то, чего больше нет, чего не будет, чего не вызовешь никакими усилиями…»

Так определяет сам Бальмонт любовь в предисловии к роману Гамсуна «Виктория». В 1917 году Бальмонт писал мне из Грузии: «Нет, я ни к кому бы сейчас не стал спешить, побуждаемый любовью. Если я не так устал от чувств, как ты, все же я устал. И если бы все мои любви вдруг волею Бога превратились в сестер моих, любящих друг друга, а ко мне, не считаясь, устремляли лишь сестрину любовь, я, вероятно, вздохнул бы с безмерным облегчением. Больше яда в любви, чем меда. Или нужно любить, как Дон Жуан. А этого последнего мне в сердце что-то давно уже не позволяет».

Большую часть нашей жизни с Бальмонтом мы прожили за границей, в Париже, откуда ездили в Англию (Оксфорд), Бельгию, Голландию, Италию и Испанию, любимую страну Бальмонта. Но все лета мы неизменно проводили на море или у океана. В России ездили на Балтийское море, в Мерекюль и Силамяги. А из Парижа уезжали на Западное побережье Франции. Его мы изъездили от самого севера, Примеля в Бретани, до Бордо. Несколько раз мы живали в любимом нашем Сулаке (Soulac-sur-Mer). Мы уезжали из Парижа раньше начала сезона морских купаний и возвращались оттуда последние, иногда в ноябре. Осень была лучшее время, самое плодотворное для творчества Бальмонта.