Мне об этом он ни слова не сказал. Написал только кратко, что переменил адрес, что писать ему теперь надо в гостиницу «Лувр». На мои удивленные расспросы, «как же жена и ребенок», он ответил: «Так будет лучше для всех» — и переменил разговор. Только через несколько лет я узнала от него, как все произошло, и совсем не так просто для него, как мне казалось тогда, по его словам.

К счастью, за это время нашей дружбы с Бальмонтом жена его сблизилась с Николаем Александровичем Энгельгардтом — поэтом и другом Бальмонта, тем самым молодым человеком, который делал мне предложение. К счастью, говорю я, потому что Лариса Михайловна перестала преследовать Бальмонта и устраивать ему сцены ревности. Но все же она отомстила ему тем, что заставила его при разводе взять вину на себя, а это лишало Бальмонта возможности венчаться со мной.

Аня Энгельгардт и Коля Бальмонт в детстве

Ей с Энгельгардтом законного брака не нужно было, так как они открыто жили вместе и у них родилась девочка, которую Бальмонту же пришлось узаконить^{69}. А я была из буржуазной, старозаветной семьи. Моя мать была против моего брака с Бальмонтом. Она была глубоко верующая и считала грехом брак с человеком, уже раз венчанным, то, что я разрушу семью, где есть ребенок. Она не слушала моих возражений, что семьи нет, что Бальмонт уже давно живет отдельно, что жена его выходит замуж. «Нет моего благословения на такой брак», — сказала она твердо. Я знала ее непреклонный характер и знала, что она уж не возьмет своего слова назад. Но и я не могла уступить. Необходимо было Бальмонту получить разрешение венчаться, чтобы мне быть его законной женой.

Бальмонт старался и хлопотал о разводе изо всех сил (с помощью друзей). А. И. Урусов отказался ему помогать. Наконец ему посчастливилось, он случайно получил в г. Владимире документ, на котором он значился холостым. Мы воспользовались этой бумажкой и обратились к полковому священнику в Манеже, о котором я слышала, что он за мзду обвенчает по каким угодно документам.

Бальмонт внес сто рублей, немалые тогда деньги, и свадьба была назначена на 25 сентября 1896 года. Но накануне этого дня наш священник играл в карты у архиерея, который, оказалось, знал мою мать. В разговоре о ней священник сообщил о том, что завтра венчает младшую дочь Наталии Михайловны Андреевой с литератором Бальмонтом.

«Каким Бальмонтом?» — спросил один из партнеров, благочинный Владимирского собора. «Константином Дмитриевичем». — «Этого не может быть: Константина Дмитриевича Бальмонта я венчал во Владимирском соборе лет семь тому назад. Или он овдовел?» На другой день рано утром наш священник вызвал меня к себе в церковь и злобно спросил, известно ли мне, что Бальмонт женат. «Был женат, но сейчас в разводе», — сказала я. «А почему по документу он холост?» Священник был в страшной ярости. Он кричал, что не будет венчать двоеженца, что донесет на нас, что посадит Бальмонта на скамью подсудимых, что он уже написал моей матери… К счастью, это последнее он выдумал. С большим трудом нам удалось его утихомирить, оставив ему сто рублей, о чем Бальмонт долго не мог вспоминать без возмущения.

K. Д. Бальмонт. 1890-е гг.

E. A. Андреева. Конец 1890-х гг.

Нас этот инцидент совсем сразил, мы с Бальмонтом не знали, как дальше быть. Выручил нас мой брат, Михаил Алексеевич, с которым мы очень дружили. Он нашел священника, который согласился обвенчать нас в деревенской церкви под Тверью. Один знакомый мой, сын железнодорожного инженера Ильина, Андрей Николаевич, которого я пригласила шафером к себе на свадьбу, предложил вагон в наше распоряжение. Через неделю мы ехали все большой компанией: мои сестры, братья и зятья и несколько молодых людей, наши шафера. Племянниц моих — подростков — не взяли, несмотря на их мольбы, потому что их родители боялись для них такого примера романтической любви.

В Твери мы переночевали в гостинице, а на другой день рано утром отправились — я с сестрой в коляске, другие на тарантасах — в деревенскую церковь в семи верстах от города. Там очень быстро, при запертых дверях и без лишних свидетелей, священник нас обвенчал. Все были взволнованы, опасаясь, что московский священник мог нас проследить и помешать венчанию.

Из церкви мы возвращались успокоенные. Пообедали в гостинице очень весело; произносили шутливые тосты; пили за каждого шафера отдельно, и так как они были очень разные по характерам и своим направлениям, то для каждого я заказывала какую-нибудь подходящую арию на механическом органе. Для В. Ф. Джунковского — «Боже, царя храни», для В. Д. Протопопова — «Марсельезу», для А. Н. Ильина — «Комаринскую», для С. В. Сабашникова — «Есть на Волге утес…», для брата Миши — арию из его любимого Вагнера.

Затем все проводили нас с Бальмонтом на поезд в Петербург, а сами вернулись в Москву.

Когда Бальмонт перед отъездом прощался с моей матерью, которую он очень чтил, он выразил сожаление, что причинил ей невольно столько огорчений. Суровость моей матери не смягчилась. Она сказала, чтобы он не рассчитывал на мое приданое, что она будет давать мне две-три тысячи в год, чтобы я не нуждалась, но это и все. Других средств у меня нет. (Мы, сестры Андреевы, славились в Москве как очень богатые невесты.)

Бальмонт со своей всегдашней искренностью сказал, что очень рад за меня, что его смущало, что после моей жизни дома его заработок окажется слишком скудным и мне бы пришлось терпеть лишения.

Матери понравилась простота, с которой он это сказал. Может быть, она ожидала, что Бальмонт будет говорить о «рае с милым в шалаше». Вообще и раньше, когда Бальмонт бывал у нас еще со своей женой, он нравился ей своей скромностью и прямотой. Мне это было приятно, так как моя мать была строга к людям и никогда не ошибалась в оценке их.

Когда одна наша родственница, угадывая, что мой брак с Бальмонтом не по душе моей матери, и желая подольститься к ней, сказала, что «Бальмонт ужасный человек, что, говорят, он бил свою первую жену», моя мать очень спокойно ответила: «Ну, это не страшно, Катя сумеет с ним справиться, если до этого дойдет».

После свадьбы мы из Петербурга прямо поехали в Биарриц. Я знала это место из своего первого путешествия за границу и непременно хотела показать его Бальмонту. Он был в таком же восхищении от океана, как и я, и находил, даже после своего кругосветного плавания, что это самое красивое в мире побережье.

Бальмонт пишет матери 7/19 октября 1896 года о Биаррице: «Сегодня был удивительно красивый день, солнце не только грело, а и жило… Волны были матово-серебристые, и закат походил скорее на фантасмагорию. Что за красота видеть розовый океан, скалы, окутанные горным грозным туманом, и кровавую полосу на небе, прорезающую сквозь темные облака, зажегшиеся по краям палевой и желтой краской. Все это красиво, но еще лучше будет, когда все это, много времени спустя [121], увидишь в душе своей как сон, под свист северной вьюги, родной и печальной, говорящей о чем-то таком грустном, таком задушевном, что об этом нельзя говорить словами…»

Но наш медовый месяц там был не очень приятен. Мы оба болели после волнений и нервного напряжения последних месяцев. У Бальмонта сделались мучительные фурункулы на сгибе локтей, у меня — желчные колики. Я не выносила вида крови и ран и не могла делать ему перевязки. К счастью, мы жили в Биаррице у моего большого друга, Н. В. Евреиновой, в большой семье, где нас очень ласково приняли и ухаживали за нами обоими.