Вася горевал недолго. Когда магазин был ликвидирован, дом, в котором он помещался, продан и дела наши поправились, мать выделила Васю. Он купил себе под Москвой небольшую усадьбу за 16 тысяч и зажил там по своему вкусу.

Итак, многолетними трудами матери магазин наш был постепенно ликвидирован. Васина школа еще раньше распущена. Долги Боткину и другим по частям выплачены. Дом на углу Тверской, в котором помещались магазин и гостиница «Дрезден», был продан (некоему Немчинову). Не пострадал и торговый дом Королева, и вообще вся ликвидация произошла без особого ущерба для всех.

Наша семья стала жить, конечно, много скромнее прежнего, «по своим средствам», — «стояла в рамках», как выражалась мать. Мать стала спокойнее и веселее, что очень заметно отражалось на всех нас, детях. Но деятельность она продолжала развивать такую же неутомимую. Она следила за делами «амбара» и непрестанно изыскивала средства для повышения наших доходов, цель ее была обеспечить нас всех и дать за нами, младшими дочерьми, такое же приданое, какое получили старшие сестры, то есть по 100 тысяч каждая. И это было не так-то легко сделать.

Еще во время ликвидации магазина мать задумала снести во дворе нашего дома все ненужные теперь постройки, раньше, при жизни отца, служившие фабрикой, складом товаров для магазина, и построить на их месте доходные дома с квартирами. И она это осуществила.

Снесли и лишнее здание конюшен и сараев, сократили число их до четырех стойл. Построили двухэтажный дом с четырьмя квартирами, выходящими в переулок, и еще два небольших, изящных особняка. Строил эти дома помощник архитектора Каминского Максим Карлович Гепнер, один из кавалеров старших сестер, оставшийся на всю жизнь другом нашего дома. Он же отделывал эти дома внутри по последним заграничным усовершенствованиям. Квартиры небольшие, изящные, с лепными потолками, прекрасными паркетами, три-четыре комнаты и со всевозможными удобствами: с чердаком, погребом, с комнатками для кухарки и для лакея, что тогда было большим новшеством. В старых квартирах кухарка спала обыкновенно в кухне, для лакея не было специального места, он спал где-нибудь в углу передней на сундуке или в коридоре на полу.

Несмотря на очень высокую для того времени цену (в год 1500 и 3000 рублей), квартиры были немедленно сняты, и квартиранты жили в них бессменно десятки лет: парижский портной Жорж, генерал Кондратьев, профессор Павлинов… Жильцы в квартиры пускались с большим разбором. Съемщики подписывали контракт сначала на год — условия, выработанные матерью. Одним из пунктов этих условий было то, что квартиранты обязывались соблюдать порядок и тишину как в доме, так и во дворе. За этим следил наш управляющий Петр Иванович. Белье для просушки не позволялось вывешивать на дворе, ни одной тряпочки. «На это есть чердак», — говорила мать. Если оставляли около кухни снаружи ведро с помоями хоть на несколько минут, Петр Иванович требовал, чтобы его тотчас же унесли на помойку. Помойка у нас на дворе была усовершенствованная, с герметически закрывающейся крышкой. Если привозили дрова или сено, за возами дворники немедленно подметали и уносили на лопатах лошадиный навоз. Ни одной бумажки, ни одной щепки не валялось на всем большом дворе, вылизанном, как паркетный пол.

Мать, возвращаясь от ранней обедни, часто заходила в коровник, конюшню, поварскую, заглядывала во все углы двора, но редко находила какой-нибудь беспорядок. «У них глаз наметанный, хозяйский — ничего не упустит, все заметит…» — говорил о матери старший дворник.

И вдруг тишина и порядок на дворе стали нарушаться одной квартиранткой, которая не захотела подчиниться управляющему Петру Ивановичу. Эту квартиру, самую дорогую между прочим, снял холостой молодой человек Пустовалов на свое имя и поселил в ней «свою даму сердца», «особу легкого поведения», или «камелию», как ее называла почему-то моя мать. При нас, детях, об этой особе избегали говорить, а если говорили, то только намеками, что нас очень интриговало. Эта особа казалась нам очень красивой в ее ярких, кричащих туалетах, с накрашенным лицом и желтыми волосами, выбивавшимися из-под полей огромной шляпы. У этой «пустоваловской дамы», как мы ее называли между собой, была молодая вертлявая горничная, одетая, как субретка^{36} во французских водевилях, в кружевной чепчик и кружевной передник. Вот эта горничная и скандалила, и нарушала ежедневно благочиние нашего двора, объявив войну Петру Ивановичу, которого она вместе со своей хозяйкой почему-то возненавидела. И он не давал ей спуска. Нас, детей, удивляло, что у Петра Ивановича совсем был другой тон, когда он говорил с пустоваловской дамой, не было почтительности, которая у него была с настоящими барынями.

Нас эти враждебные выступления Петра Ивановича очень интересовали. Началось все с того, что он обнаружил на дворе под окном пустоваловской кухни коробки из-под сардин. Он вошел в кухню и потребовал, чтобы ее убрали. Хозяйка и горничная со смехом отказались, это, мол, дело дворника. С того дня открылась между ними война; при каждом обходе двора Петр Иванович находил что-нибудь под окном их кухни: то гнилые апельсины, то бутылку из-под шампанского, то еще что-нибудь.

Мы, дети, слыхали, как Петр Иванович докладывал «об этих безобразиях их здоровью», то есть моей матери. «Я приму меры», — сказала мать и в тот же день вызвала к себе Пустовалова. Его не оказалось дома. Вместо него явилась его дама. Мать не приняла ее. Мы видели в окошко, как эта особа, красная и разъяренная, сходила с нашего крыльца, застегивая перчатку, которую она было сняла с правой руки. Пустовалову же, когда он явился к нам, мать отказала от квартиры, так как она не может терпеть непристойностей около себя. Пустовалов извинялся, обещал отказать горничной, которая была виновата во всех этих «прискорбных недоразумениях». И действительно, горничную эту с того дня никто больше не видел, и на нашем дворе воцарился старый порядок, к вящему торжеству Петра Ивановича.

Занимаясь в те годы, годы моего отрочества, так пристально торговыми делами, мать в то же время уделяла не меньше внимания и нашему учению. Она требовала от нас именно теперь, когда мы подросли, особенно серьезного отношения к занятиям. Когда она вручала нам деньги в маленьком конвертике (50 рублей за 10 уроков для оплаты учителей), то говорила нам всегда, что не жалеет денег на преподавателей, что нам, по всей вероятности, придется всем зарабатывать на свою жизнь и поэтому необходимо приобрести знания.

Она была очень довольна, когда Маша, подготовленная дома, успешно сдала экзамены на домашнюю учительницу при Министерстве народного просвещения и получила диплом, дававший ей право преподавать не только в начальных школах, но и в гимназиях.

Я должна была следовать примеру сестры и подготовляться к такому экзамену. Но из этого ничего не вышло, потому что я не могла одолеть математики. Так как я отставала в науках от Маши, то мы учились с ней порознь. И учение от этого было мне еще скучнее. Некому было подсказывать мне невыученных уроков, не с кем шалить в классе. Мать была мной недовольна, учителя жаловались на мою неспособность, но всегда очень мягко, недоумевая, почему не дается учение такой живой и развитой девочке. «Не туда ум направлен, одни шалости у нее на уме», — говорила мать, с неудовольствием смотря на мое притворно скромное лицо, очевидно, угадывая мое лицемерие.

Мы учились теперь у учителей, у лучших преподавателей московских гимназий и женских институтов, и мне было труднее водить их за нос, как я это делала со своими гувернантками и учительницами, которых я, ничего не делая, заставляла верить в свое усердие.

Окна классной выходили во двор, и из них видно было, как учителя подъезжали к крыльцу нашего дома. Между уроками было полчаса антракта, на эти полчаса я всегда откладывала приготовление уроков. Проводив учителя истории, я садилась на подоконник и ждала с учебником в руках учителя географии. Заглядывая в учебник, я ужасалась размером заданного урока и понимала, что мне ни за что не успеть прочесть его даже один раз за полчаса. Я ежеминутно смотрела в дверь на большие стенные часы в столовой, потом взглядывала на двор, развлекаясь то тем, то другим, происходящим на нем — как дворник гнал забежавшую на наш двор чужую собаку или как подавали к подъезду карету профессора Павлинова, и лакей, усаживая профессора и кутая его ноги пледом, говорил, захлопнув дверку: «Пшел». Потом опять смотрела на часы, где стрелки неумолимо быстро подвигались вперед. И тогда я начинала молить Бога, чтобы что-нибудь задержало учителя, или предавалась сладким мечтам о том, что могло бы с ним случиться по дороге, чтобы он не пришел к нам сегодня. Или по крайней мере опоздал, ну хоть на полчаса. Тогда он не успеет спросить урока и прямо начнет объяснять следующий. Он может не найти извозчика, он может вывалиться из саней. А может быть, он заболел… дай-то Бог.