«…Мне чудится, что в близком будущем мои творческие намерения быть в красивом ритме и в больших достижениях приведут к чему-то радостному для всех нас».
«1914 г. 4 июля. …Мне хотелось бы, чтобы во мне тоже всегда было так ясно, — мне это трудно — кто пожелал любить многих, тот много узнает горьких часов. Я не жалуюсь, однако. Но чувствую, что многое мне надо изменить в жизни, а главное, в самом себе. Я шепчу себе тихие, но твердые клятвы быть всегда на высоте, быть самим собой и вернуться к той светлоликой радости бытия, которая в сущности есть наилучшее наше достоинство, ибо она светит самому человеку и другим через человека».
«1914 г. 14 июля. …Я вступаю в полосу чтений и работ. Мне хочется обогатить свой ум, соскучившийся непомерным преобладанием личного элемента во всей моей жизни. Я вернусь, Катя, ко многому, что составляет меня настоящего, к тому, за что ты полюбила меня, и многое, что я растерял, но не безвозвратно, в последние годы моего вынужденного пребывания за границей. И прежде всего я хочу научиться опять уметь быть одному. Если я в этом отношении разовью свою волю, а я ее развиваю, следя за собой, и буду неукоснителен, все остальное придет само собой.
Милая, я хочу построить жизнь и внешне и внутренне так, чтобы каждый миг в ней был светлое достоинство. Так и будет».
«1915 г. 9 марта. …Радуюсь еще одному, чему ты, Катя, знаю, очень порадуешься. Я решил спокойно, без колебаний и твердо никогда более ни за едой, ни при празднествах никакого не пить вина, никогда. Как-то чисто внутренне я пришел к этому решению. Мне кажется, что когда пройдет много месяцев и несколько лет без какой-либо чары вина, я узнаю новые душевные дали. А мои любимые никогда не будут беспокоиться обо мне, прежде всего ты. Я за эти полгода вообще мало прикасался к вину, но теперь не прикоснусь к нему совершенно и считаю это благословением».
Несмотря на все старания и добрые свои намерения, Бальмонт не мог все же до старости исцелиться от своего недуга. Временами приступы его болезни возвращались при всяком сильном душевном волнении. Так, в 1914 году это была тоска по России, когда он не мог вернуться на родину из-за границы, где его застала война.
«1915 г. 4 июня. …Еду все время в давке и тесноте. Но доселе ворожили мне добрые духи. Не знаю, как дальше будет. Я свеж, бодр, не нуждаюсь ни в каких возбудителях, кроме классических: 10 папирос, многих стаканов чая, ставшего моим единственным напитком (и за едой). Меня радует также, что я никогда (или почти до идеальности) не раздражаюсь ни на что».
Война 1914 года. Наша первая разлука
Весной 1914 года я со своей дочерью уехала из Парижа в Москву. Бальмонт хотел приехать туда попозже, чтобы провести с нами лето в деревне, а оттуда мы должны были осенью вместе с ним вернуться в Париж, где жили. В августе разразилась война, и Бальмонт остался в Сулаке. Бальмонт, как многие тогда, как большинство в Европе, не верил в длительность этой войны. Он был уверен, что через месяц, два самое большое, она кончится. Он надеялся застать еще конец лета в России.
Но выбрался он из-за границы только через год. Это была наша первая разлука с ним на такой долгий срок. Он часто писал мне. Письма его из Парижа шли медленно из-за цензуры, но все же доходили до меня все. Телеграммы от него я получала через три-четыре дня. Бальмонт радовался объявлению войны против немцев, дружному наступлению Европы против них. Он ненавидел немцев (не народ, конечно, а милитаристский дух этой нации). А тут его вражда к ним еще обострилась. «Войну с Германией я приветствую ликующе, — пишет он. — Все последние годы были чудовищной подготовкой бедствия. Если человек готовится к убийству и заранее предвкушает его — по-моему, это хуже самого убийства. Под этим впечатлением совершенно изменилось мое личное отношение к немцам и немецкому».
Затем он пишет: «Франция поразительно красива во время мобилизации. Такая чудесная готовность идти за родину была разлита всюду! Услышав клич войны, люди буквально бросали работу в самом разгаре. В этом было что-то от древней, античной красоты. Французы по-своему похожи на англичан. У них нет нашей славянской открытости, есть как бы некоторая маска, и теперь это была маска достоинства, удивительной соразмерности и художественной взвешенности выражения чувства. За десять месяцев я не видел не только ни одной грубой сцены, но и ни одной чрезмерной. И скорбь и сознание ответственности и долга выражались с таким достоинством. Никогда Францию я не видел таким художественным народом. Мне приходилось говорить и с представителями науки, и с военными, и с женщинами — везде это было одинаково. Война была для французов вопросом жизни и смерти, но как красиво они несли свое волнение».
Бальмонт был уверен, что немцы будут побеждены и именно русскими. «Славяне должны выдвинуться на первое место в Европе и сказать свое верное, певучее, славянское слово» — писал он мне. Он напряженно следил за известиями с фронта, его страшно волновал исход войны. Все его письма ко мне в начале войны полны размышлений о «великой битве народов». Он непременно хочет принять участие в ней; завидует своим русским знакомым, мобилизованным в первые дни войны; совершенно серьезно сокрушается о своих сломанных руке и ноге, мешающих ему сражаться «в священных рядах тех, кто бьется против моего исконного врага германца, врага мечтаний, всех нежных снов моих, как русского, как поляка, как славянина».
Вернувшись с морского берега в Париж, Бальмонт пытается устроиться на фронте братом милосердия. Ему это не удается, и он долго не может успокоиться, он хочет, так или иначе, принять активное участие в происходящем, в «правом деле», «свержении грубого ига немечества». Он волнуется, начинает тосковать по России, и все его стремления направлены теперь к тому, чтобы вернуться в Россию. Он хочет во что бы то ни стало примкнуть к общему движению, выступить публично хотя бы в качестве лектора и поэта. «Я хочу, — пишет он мне в январе 1915 года, — бросать свое горячее слово перед толпами, которые загораются от меня. Ужели ограничу я себя тесными стенами своей маленькой личной жизни? Это невозможно. Я не хочу больше жить вне России. Я хочу полной свободы в пространстве и времени, и кто больше имеет прав на свободу, чем я, певец ее».
С середины зимы 1915 года Бальмонт уже серьезно думает об отъезде и предпринимает решительные меры для осуществления его. Но это очень трудно. Ему надо вести с собой Елену, Мирру и Нюшу, застрявших в Париже во время войны. Надо много денег. Переводить их из России можно только по телеграфу и небольшими суммами. В России книгоиздательства приостанавливают печатание книг. С платежами тоже дело идет туго. У Бальмонта сильно сокращается заработок. Жизнь в Париже дорожает. Русская колония нуждалась, многие голодали. Бальмонт помогал русским чем только мог: читал лекции, участвовал в концертах безвозмездно.
Жил он эту зиму на нашей квартире в Пасси с Еленой, Миррой, Нюшей и с общей их приятельницей Еленой Юстиниановной Григорович — Рондинелли [148], как ее называл Бальмонт. В середине зимы приехал Макс Волошин и поселился у них, к большому удовольствию Бальмонта, который очень любил Макса. «Волошин, — писал он мне, — сразу всколыхнул в моей душе какие-то молчавшие области, как-то косвенно обратил меня к стихам. Я написал за это время поэму „Кристалл“, сонет „Кольцо“, и венок сонетов „Адам“. Эту поэму я написал вчера, начал в 6 часов дня, а кончил в 2½ ночи».
И потом: «Я совсем потонул в стихах и, если это так будет продолжаться, привезу новую книгу стихов». Кроме стихов, Бальмонт работал над своей книгой «Океания» и над переводами индийских драм. Еще летом он закончил «Сакунталу», драму Калидасы{87}. Ее печатали в издательстве Сабашниковых. Бальмонт держал сам первые корректуры, я — последние, которые уже не отправляли ему за границу. Осенью эта драма была поставлена в Камерном театре{88}. (Там же в следующем сезоне шла «Жизнь есть сон» Кальдерона в переводе Бальмонта.) Всю зиму он работал над переводом других драм Калидасы: «Урваси» и «Васантасоны». Он был увлечен планом целой серии пьес «Индийского театра». Но при этом он ни на мгновение не бросал мысли о возвращении в Россию. Он собирался ехать ранней весной и, чтобы не приезжать с пустыми руками, хотел закончить намеченное раньше чтение и приготовить рукописи. И затем ему кажется важным захватить сезон в смысле свидания с друзьями и деловыми людьми. И он лихорадочно готовится к отъезду. Но возникают препятствия. Только к концу апреля выясняется, что он может выехать в середине мая. Вопрос о дороге еще не решен: ехать югом — дорого и грязно, говорят ему испытавшие. Он решает ехать севером — скорее и дешевле.
