Бальмонт немедленно заинтересовался баскским и испанским языками и через неделю свободно читал испанские газеты.

Оправившись немного от нашего нездоровья, мы поехали в Мадрид, но были оба еще так слабы, что плохо воспринимали сказочные красоты дороги: St. — Jean-de-Luz, Fond Arabie, St.-Sebastian.

В Мадриде пробыли недолго. Были на бое быков, и оба получили потрясающее впечатление от этого дикого и великолепного зрелища. Бальмонт сейчас же стал читать книги по торомахии^{70} по-испански, я — по-французски. Нам посчастливилось купить два альбома гравюр Гойи, сделанных с его досок, по баснословно дешевой цене — по сто песет альбом: «Los Caprichios» и «Los desastros de la guerra» [122].

Средства наши истощались, и мы поехали в Париж, где еще раньше решили провести зиму.

Так как я дома жила на всем готовом, я совсем не знала цену деньгам и поэтому не умела устроиться с той небольшой суммой в 500 франков, которой мы теперь располагали в месяц. В девичестве я такую сумму — мои карманные деньги — тратила на театр, книги, перчатки, цветы. А тут мы сняли в самом центре Парижа, на Больших бульварах, две маленькие комнаты в английском пансионе, правда, в очень тихом и солидном доме. Но жизнь там была нам не по средствам. Все наши деньги уходили на оплату пансиона. Каждую неделю мы со страхом ждали счета: хватит, не хватит…

Бальмонт предоставлял мне всецело распоряжаться деньгами, что я делала, надо сказать, очень плохо: я забывала, что еще прачка должна подать счет, что с нас взыщут за лишнюю ванну или за добавку в лампу керосина, которого мы сжигали больше других пансионеров. Бальмонт оказался внимательнее меня ко всем этим мелочам, он напоминал мне о них, но никогда не делал замечаний, не ворчал на меня. Напротив, утешал, когда я слишком к сердцу принимала свои промахи.

Когда через год мы переселились в Латинский квартал и я приспособилась к французской жизни и устроилась гораздо лучше и втрое дешевле — мы с Бальмонтом со смехом вспоминали мое нелепое хозяйничанье в первую зиму в Париже.

Дом в Париже, где останавливались Е. А. и К. Д. Бальмонты

В одном из своих писем к матери этого года (9/21 декабря 1896 года) Бальмонт пишет ей из Парижа: «…Жизнь моя за последнее время слишком богата разнообразными впечатлениями, чтобы я мог привести их в порядок, мог соединить отдельные штрихи в какую-нибудь цельную картину. Моя „духовная жизнь“ в состоянии настоящего хаоса. Все последние годы, когда я жил в Москве, сперва с семьей, потом один, я не имел возможности отдаваться своим стремлениям к обогащению своего интеллекта, я вращался в замкнутом круге, я работал, работал, работал, читал только то, что имело непосредственное отношение к моим работам, и жил в кругу определенных впечатлений, что, конечно, суживало сферу моей внутренней жизни. Теперь передо мной целый мир: новые люди, новые нравы, философия, наука, искусство, религия, новая личная жизнь. Но ведь этого всего слишком много, все это спутывается, трудно разобраться, трудно остановиться на чем-нибудь. Каждое отдельное явление интересно и каждое отдельное явление в то же время слишком бедно по своему содержанию, чтобы отдать ему исключительное внимание. Жизнь коротка, и счастлив тот, кто с первого дня знал, что ему нужно и куда его влечет. Я не принадлежу к этим счастливцам. Мною всегда владела фантазия, любовь к новому и неизвестному. Все в мире представляется мне то слишком многозначительным, так что не можешь исчерпать содержания каждого явления, то слишком ничтожным, так что вся сумма разнороднейших явлений не стоит того, чтобы посмотреть на нее хоть одним глазом. К сожалению, последнее настроение более часто, и если что меня спасает от ненависти к жизни, это именно моя прирожденная любовь к поэзии, к красоте всего мимолетного, к тихим маленьким радостям, заключающимся в пожатии руки и в глубоком взгляде. Моя душа не там, где гремит вечный Океан, а там, где еле слышно журчит лесной ручеек. Моя душа там, где серая, однообразная природа, где вьются снежинки, где плачут, тоскуют и радуются каждому солнечному лучу. Не в торжестве, не в гордости блаженства вижу я высшую красоту, а в бледных красках зимнего пейзажа, в тихой грусти о том, что не вернуть. Да и стыдно было бы торжествовать, в то время как целые страны умирают под склепом сумрачного неба, в то время как утро тебе приносит цветы, а другим — звуки холодного ветра.

Что же мне все-таки сказать о себе? Я читаю с утра до вечера, я ищу в книгах того, чего нет в жизни. Читаю по-французски книги Ренана по истории еврейского народа, книги разных авторов о демонизме; современные романы, современных поэтов; по-английски — „Потерянный рай“ Мильтона; по-немецки — книгу Куно Фишера о Шопенгауэре, статьи Гельмгольца по естественным наукам, специальные книги по истории средних веков; по-итальянски — „Divina Comedia“ [123] Данте; по-датски — статьи Брандеса о датских поэтах; по-испански буду читать с сегодняшнего дня „Дон Кихота“. Таким образом, как видишь, пребываю в обществе гениев, ангелов, демонов. Стихов я почти не пишу. Вообще писать мне теперь ничего не хочется. Знакомлюсь с живописью и с историей искусства. В этом отношении Катя мне очень помогает, так как она с историей искусства знакома гораздо больше, чем я.

Для меня знакомство с великими картинами в оригиналах открыло совершенно новый мир. Мне хочется подробно ознакомиться с историей живописи, и я уже прочел несколько специальных книг. В Национальной библиотеке, в Salle des Estampes [124], собрана богатейшая коллекция воспроизведений различных шедевров различнейших стран и эпох, с будущей недели мы будем вместе с Катей подробно знакомиться с произведениями китайской и японской живописи, в которой так много совершенно нового, свежего, оригинального. Театром мы оба интересуемся мало. Вчера были в опере, слушали „Тангейзера“».

Затем другое письмо к матери того же года.

«Среди новых знакомых у меня есть один очень интересный молодой француз Лео Руанэ, переводчик Кальдерона и испанских народных песен. Он превосходный знаток испанской литературы, и у него прекрасная библиотека, которой он охотно делится. Он дает мне много полезных указаний, а я перевожу для него на французский язык разные отрывки с английского и с немецкого, которых он не знает. Вот в этом отношении Париж незаменимый город, в нем легко найти человека с одинаковыми умственными интересами. После той возмутительной галиматьи, которую несли в беседах со мной московские профессора за последнее мое пребывание в Москве, я чувствую себя здесь как рыба в воде».

Весной 1897 года Бальмонта пригласили в Оксфорд читать лекции о русской поэзии. Это устроилось через нашего знакомого, князя В. Н. Аргутинского-Долгорукова. Молодой человек этот готовился стать дипломатом и жил в Оксфорде для совершенствования в английском языке. Он рассказывал профессору Морфилю (специалисту по славянским наречиям) о последних переводах Бальмонтом Шелли. Морфиль заинтересовался, так как уже знал Бальмонта как переводчика английских поэтов, и пригласил его от имени Тайлоровского института прочесть серию лекций о русской лирике.

Бальмонт писал матери: «9 декабря 1896 г., Париж. Сегодня нам опять писал наш приятель кн. Аргутинский из Оксфорда. Выписываю несколько строк из его письма к Кате: „Всякий раз как я встречаюсь со стариком Морфилем, он меня спрашивает: „А что Бальмонт? Я надеюсь, он приедет? О, мы ему устроим чествование“. Сегодня я у него был, и он, между прочим, показал мне свой экземпляр Эд. По в переводе К. Д. И тут же он декламировал английские стихи По и сравнивал с переводом К. Д., которым очень восторгался (в особенности „К Елене“)“.