Калитка, перед которой происходил этот мнимый диалог, обыкновенно была на запоре. Открывалась она несколько раз в лето, по большим праздникам: в день Петра и Павла (29 июня), 22 июля — в день именин императрицы Марии Александровны, когда в Петровском парке происходило в ее честь гуляние. Щит с вензелем императрицы воздвигался против нашей дачи, так как там как раз заканчивалось катанье: за дачей Фон-Дервиз не было уже мощеной дороги. В такие дни калитка нашего сада широко раскрывалась, по обе стороны ставились скамейки, пружинные Сан-Галли, приносили с террасы стулья для гостей, кресла для дедушки и бабушки. Гости рассаживались смотреть гулянье. Мимо нас шла толпа празднично разодетых горожан, проезжали шагом экипаж за экипажем с расфранченной публикой. Мои старшие сестры, в нарядных платьях, в шляпах и митенках, принимали гостей в саду и угощали их. Прислуга приносила в сад на подносах чай и разные аршады, и лимонады, мы, младшие дети, обносили гостей печением и конфектами. Мы ужасно любили эти праздники, и я, конечно, не упускала случая показать гостям свою ловкость и силу. Когда надо было подать столик, я бежала в дом за ним, ставила его себе на голову и прыгала с ним через большие клумбы цветов. Или волокла самое тяжелое кресло из гостиной. «Для бабушки», — оправдывалась я под недовольным взглядом матери. Проезжающие и проходящие мимо дома знакомые раскланивались и заходили к нам в сад. Заезжали к нам и в экипажах, и верхом.

Особенно многолюдны и веселы были эти вечера при жизни отца. Да после его смерти они, кажется, и вовсе прекратились. Отец, в белом пикейном жилете, в черной визитке, с сигарой во рту, принимал и провожал гостей. Рассматривал лошадей, бесстрашно гладил их морды, шеи, подсаживал дам на седло.

Когда к нам впервые приехали на дачу амазонки барышни Гучковы, а затем барышни Сабашниковы, моим самым горячим желанием стало ездить верхом. Главное быть в амазонке, садиться в седло и спрыгивать с него на землю. Я бы так хорошо это делала!

Ездить верхом стало моей мечтой, такой же, как кататься на коньках. Но эта мечта была, пожалуй, еще неосуществимей, потому что тут надо иметь дело с лошадьми, а я боялась лошадей, как боялась всех животных. Оттого что я маленькая, утешала я себя, когда вырасту — этот страх пройдет. Ведь нет же его у взрослых. Вот знакомые барышни ездят верхом, входят в темные комнаты, не боятся грозы, идут спокойно мимо стада коров, проходят близко от быка. А я не могу. Я боюсь.

Я страшно мучилась этими страхами в себе и боролась с ними неустанно. Их надо было победить, иначе как же мне стать похожей на свой идеал мужественного, смелого мальчика, ничего на свете не боящегося.

Но победить в себе чувство страха я не могла. Оставалось только скрывать его от всех. Я это и делала, и удачно. Представляю себе, как бы брат Алеша или Миша, или сестра Маша, да и все кругом удивились, если бы узнали, что я чего-нибудь боюсь. Темноты все дети боялись и взрослые тоже, в этом я была уверена. А я все же входила в темную комнату, если недалеко от меня были люди, но всегда с замиранием сердца и с большим усилием над собой.

Животных я боялась всех: мышей, крыс, кошек, собак, лошадей и особенно коров. И это несмотря на то, что я все детство провела среди них, и братья мои любили животных и постоянно возились с ними.

И уж совсем непобедимый ужас внушали мне слоны, носороги, когда мы смотрели на них в Зоологическом саду. Я была такая маленькая, что, стоя близ клетки слона, видела только часть ноги его до колена, но меня ужасали величина этой ноги и редкие жесткие волосы в трещинах его грязной кожи. Успокаивала только немного толстая железная цепь, которой эта нога была прикована к стене. Хобот с движущимися розовыми ноздрями, который слон протягивал нам, казался мне омерзительным. Обезьяны, к моему счастью, помещались далеко от нас, в высоких клетках. Но если они спускались с дерева, на котором сидели в клетке, и приближались к нам, я едва сдерживала крик ужаса и отвращения. Я тогда не отдавала себе отчета в том, что этот бессознательный страх отравлял мне впоследствии удовольствие всяких зрелищ в цирке и на выставке животных.

Зверей я любила только на картинках. Когда я рассматривала их в нашем большом зоологическом атласе, мне особенно нравились хищники: львы, тигры, шакалы, самые свирепые, самые кровожадные.

Но самый большой страх я испытывала перед грозой. Я всегда безошибочно чувствовала ее приближение и заранее начинала страдать и придумывать, как мне укрыться от нее, чтобы не слышать грома, не видеть молнии, а главное — никому не показать, как я ее боюсь. Другие мои братья и сестры ее не боялись, выходили на балкон любоваться на разверзающееся небо, на освещение облаков, говорили громко, чтобы перекричать раскаты грома, о том, куда могла упасть молния… А я тряслась мелкой дрожью, у меня зуб на зуб не попадал, и я под разными предлогами забивалась в самый дальний угол комнаты.

Однажды мы все собрались на балконе к обеду. Не было только Васи, брата. В доме его не нашли. «Верно, он заснул в беседке, — сказала мать. — Дети, кто-нибудь добегите, позовите его». Никто не тронулся с места. В это время вдруг начало темнеть, и над садом повисла огромная свинцовая туча. Наступила какая-то особенная, зловещая тишина, легкий ветер зашелестел в деревьях и кустах, по дороге за забором понеслась пыль… «Сейчас начнется», — подумала я, тщетно стараясь подавить в себе нарастающий ужас. «Беги-ка, Катя, поскорее до дождя», — сказала мать, к которой я стояла ближе всех. «Все равно один конец», — в отчаянии подумала я и, спрыгнув с нескольких ступеней, помчалась прямо по газону к беседке. До нее было шагов пятьдесят, не больше, но мне казалось, что я никогда не добегу до нее. Загрохотал гром, засверкали молнии. «Вот сейчас, сейчас всему конец». Я вбежала в беседку и упала на брата, спавшего на диване. Верно, я на минуту потеряла сознание. Я опомнилась на руках у брата, который прижимал меня к себе и целовал: «Что с тобой? Ты испугалась?» Я молча прижималась к нему, обвив его шею руками. Он понес меня домой. Мы промокли насквозь, но я перестала бояться и, переодевшись, счастливая и гордая, сидела за обедом, очень довольная собой.

Но в следующую грозу я впала в то же состояние и поняла, что страх этот сильнее меня, что мои усилия не приводят ни к чему. И самое печальное для меня было то, что с годами мои страхи не ослабевали, а, напротив, усиливались. И за всю жизнь я не смогла от них отделаться, только научилась искуснее их скрывать.

Мне было девять лет, когда отец стал прихварывать все чаще и чаще и под конец слег совсем. Весной 1876 года его перевели из спальни в залу: там он лежал на кровати посреди комнаты спиной к свету. Первое время он еще вставал днем на несколько часов и сидел в халате у себя в кабинете. Ему были запрещены всякие деловые занятия. Старшие сестры и братья читали ему вслух по очереди, или он диктовал им письма. Чаще всего он заставлял это делать сестру Таню, так как у нее был прекрасный почерк, чем она очень гордилась. Мы, маленькие, тоже приходили к нему по очереди и играли с ним в «дурачки». Но теперь мне это было скучно. Отец, видно, думал о другом, не следил за игрой, не огорчался, когда я его обыгрывала, не плутовал, не шутил, как прежде.

Мать не отходила от него ни днем, ни ночью. Она была всегда нарядно одета, как ему это нравилось, в шелковом пышном платье с белыми кружевными воротничками и рукавчиками, с высокой прической с локонами, затянутая в корсет. «Талия в рюмочку», — говорил отец, с нежностью смотря на нее. Когда поредели ее соболиные брови, она их стала подрисовывать черным угольным карандашом. Это тоже по желанию отца. Теперь при нем она всегда была деловито-спокойна и настороженно-внимательна к нему. Но раз я видела, как она, провожая до лестницы докторов после консилиума и поговорив с ними, сотрясалась от рыданий. И перед тем как вернуться к отцу, зашла к себе в комнату, прижала к глазам платок, намоченный в холодной воде, и, поглядевшись в зеркало, бодрая и веселая пошла к отцу.