Мучаясь своей виной перед Сергеем Ивановичем, я все искала себе оправдания: я не знала, что во мне живут такие греховные страсти. Я утешала себя тем, что, зная теперь, как опасно поддаваться искушению, я буду успешнее бороться с собой и не вводить других в соблазн. Но мне пришлось очень скоро убедиться, что устоять перед таким искушением не так-то легко.

Незаметно для себя я впала в тот же грех. Я влюбилась в человека вдвое старше меня и семейного.

Это был князь Александр Иванович Урусов. Чувство мое к нему совсем не было похоже на мою влюбленность в Сергея Ивановича. Урусов совершенно соответствовал моему идеалу, и он действительно «показал мне все великолепие мира». Его влияние на меня было огромно, он совершенно перевернул мое миросозерцание, или, вернее, он дал мне его. Если бы не было Урусова в моей жизни, я была бы другой, может быть, не так любила бы искусство, литературу, поэзию, может быть, прошла бы мимо Бальмонта, мимо своего счастья.

Князь Александр Иванович Урусов — самый умный, интересный и обаятельный человек, которого я когда-либо знала. Находила я это, когда мне было двадцать три года, и повторяю теперь, по прошествии полувека, когда мне восемьдесят.

Имя Урусова я слышала еще в ранней юности. Знала, что он знаменитый адвокат, прославившийся в семидесятых годах своими смелыми «идейными» речами в только что возникшем гласном суде с присяжными^{50}. Слышала, что он выступал в защиту «прав человека», к какому бы кругу общества человек ни принадлежал, преимущественно же в защиту людей в то время приниженных: крестьянки (дело Марфы Волоховой); пятидесяти двух крестьян, обвиненных в неповиновении властям; местечковых евреев в какой-то глухой провинции (убийство Марии Дрич)…

А главное, он бесстрашно выступил в политическом процессе «нечаевцев» (1871 год)^{51}. 83 молодых человека обвинялись в заговоре, направленном к ниспровержению правительства. Урусов спас несколько юношей от каторги.

Несмотря на сильную оппозицию суда, где еще не вывелись старые нравы, присяжные выносили оправдательный приговор подсудимым, которых защищал Урусов.

За нечаевское дело Урусов очень пострадал: его выслали в Остзейский край, где ему пришлось остаться девять лет, его адвокатская деятельность была прервана в самый блестящий период ее.

Нечаевским процессом я особенно заинтересовалась, так как на суде шла речь о «тайных обществах» и «заговорах». Урусов как раз устанавливал разницу этих двух понятий.

Об этих процессах я слышала и читала. Но громкое дело об убийстве артистки Бефани (Урусов защищал ее мужа-убийцу) произошло на моей памяти. Я была уже взрослой. Помню, как на Кузнецком мосту бегали мальчишки, размахивая печатными листками, и кричали во все горло: «Убийство Бефани, замечательная речь защитника князя Урусова, 20 копеек!» «Купите замечательную речь князя Урусова, всего 20 копеек!» Сестра Саша купила эту речь, но не дала нам, младшим, прочесть ее. А мать, следившая по газетам за процессом Бефани, возмущалась: «Как это только позволяют размазывать такую грязь в газетах». Защиту Урусова она тоже не одобряла: «Нельзя такое злодеяние объяснить ненормальностью и оправдывать убийство. Это может развязать руки преступникам. Где же тогда нравственность, свобода воли? Человек должен отвечать за свои поступки…» Я возражала матери, конечно, защищала Урусова, опираясь на его же аргументы. У нас в доме много говорили и спорили об этом деле.

А. И. Урусов

С тех пор я заинтересовалась Урусовым, этой «светлой личностью», как его тогда называли, прислушивалась к тому, что о нем говорили. Его ораторским талантом восхищались все без исключения. «Его речи очень теряют в чтении, его надо слышать». «Блеск и остроумие его непередаваемы». «А его чарующий голос!» «Перед его обаянием нельзя устоять…»

Знакомые с Урусовым рассказывали о его широком образовании, о его любви к французской литературе и пристрастии к Флоберу. И о его успехах у женщин. И лица самые разнообразные — профессор старик Ф. И. Буслаев, молодой критик Волынский, писательница Р. М. Хин, А. Ф. Кони, С. А. Андреевский, Л. Я. Гуревич и другие, вспоминая об Урусове, называли его «блестящим», «изящным» «очаровательным», «пленительным».

Его романы были бесчисленны. Когда об этом заговорил кто-то у нас, мать поджала губы и заметила: «Да, нравственностью он не блещет, этот „блистательный князь“» [89]. Мать слышала раньше скандальную историю о том, что Урусов будто бы увез какую-то молодую красавицу купчиху от мужа, а потом вскоре ее бросил. «Наверно сплетни», — сказала я уверенно. «Нет, не сплетни, но во всяком случае не тебе об этом рассуждать», — строго заметила мать. (Интересно, что действительно этот кратковременный роман был раздут завистниками и врагами Урусова и ему был придан скандальный характер, которого у него вовсе не было.)

Портрет Урусова я видела во французском журнале с его подписью. Но самого живого Урусова я впервые увидела у Дузе, не зная, что это он.

В первый раз Дузе приехала в Москву на гастроли в 1891 году. В Европе она была уже знаменитостью, и мы в нашей семье читали о ней в заграничной прессе. Но в России ее не знали, и поэтому театр (Дузе играла тогда в театре Корша) был наполовину пуст. Мы, все сестры и брат Миша, видели ее на первом спектакле «Дама с камелиями», пришли в совершенный восторг и уже не пропускали ни одного представления.

В московской прессе ее хвалили, но сдержанно, сравнивали с Сарой Бернар^{52} и отдавали предпочтение искусству последней. К концу гастролей театр стал наполняться, отзывы в газетах стали горячей. В театре учащаяся молодежь спускалась с райка в партер и устраивала Дузе овации. Мы тоже стояли у рампы, аплодировали и вызывали ее до тех пор, пока не гасили огни в зрительном зале. Наши восторги разделяли два пожилых человека, которые обращали на себя общее внимание в театре. Один был известный оперный певец Корсов, другой… мы не знали кто. Оба сидели в первом ряду, не сводили своих биноклей с артистки. По окончании спектакля они стояли рядом с нами у рампы, ожидая ее выходов. Дузе редко выходила на вызовы. Когда она умирала на сцене (в Маргарите Готье, Джульетте, Клеопатре), она совсем не появлялась из-за кулис, сколько бы публика ни бесилась. А после других пьес, когда выходила, она не кланялась, не улыбалась. Она стояла в глубине сцены неподвижно, с тем лицом, которое у нее было, когда опускался занавес.

Эти спектакли происходили в мае месяце. Стояли дивные летние дни. Мы не переезжали на дачу, чтобы не пропускать спектаклей Дузе. Днем мы уезжали в Петровское-Разумовское, где, сидя в парке, готовились к вечеру, читали по-итальянски (с французским переводом) пьесу, в которой выступала Дузе. В Москву мы привозили огромные связки сирени, перевязывали их широкими шелковыми лентами и в театре подносили их актрисе. Брат Миша вместе с капельдинером подавал на сцену эти букеты или, лучше сказать, клал их к ее ногам. Она брала из этой массы цветов одну-две веточки и уносила с собой. Увы! мы тогда не знали еще, что наши цветы оставались в театре. Дузе не выносила сильного запаха цветов, и те, что ей подносили в огромном количестве в корзинах и вазах, лежали у нее в прихожей, и ими распоряжалась по своему усмотрению горничная-итальянка. В комнаты Дузе не вносили ни одного цветка.

В прощальный спектакль мы с Сашей и Машей поднесли Дузе вместе с цветами письмо, написанное Сашей по-итальянски, в котором выражали наши восторги ее игрой и просили приехать еще раз в Москву.

Письмо это мы вложили в изящный серебряный порткарт. На другой день мы отправились к ней втроем — Маша, Миша и я — познакомиться и проститься. Мать позволила нам это, так как старшие сестры много слышали о частной жизни Дузе. Она совсем не была «каботинкой» [90], была образованна, держалась как женщина из хорошего общества, за границей ее принимали в аристократических семьях.