После этой торжественной церемонии атмосфера как-то разрядилась и всем стало легче и веселее. Бальмонт ушел к себе за какими-то бумагами, я осталась ждать его в приемной. Входная дверь хлопнула, я побежала в переднюю. Мне навстречу по лестнице поднимался Урусов. Он остановился посреди лестницы, я спустилась к нему. Мы стояли теперь на площадке, на том самом месте, где произошло наше первое объяснение. Я очень смутилась. Мне показалось, что и он вспомнил об этом. После минутного молчания он церемонно приложился к кончикам моих пальцев и сказал несколько принужденно: «Я вас еще не поздравлял… Поздравляю вас с помолвкой… — он опять помолчал. — Желаю вам счастья, дорогая Екатерина Алексеевна, в вашей подвижнической жизни… того счастья, к которому стремится ваша самоотверженная душа». И он двинулся вверх по лестнице. «Почему подвижническая?» — спросила я, идя рядом с ним, уже готовая обидеться за Бальмонта. «Потому что вы поможете развиться таланту Константина Дмитриевича, и это будет ваш подвиг на пользу русской поэзии… А где все общество? В гостиной?» — «Нет, в столовой». Я остановилась наверху лестницы. «А вы не идете туда?» — обернулся он ко мне. «Нет, я жду Бальмонта». — «А, вот как».

Я спокойно посмотрела ему вслед. В первый раз я не провожала его по нашим переходам в столовую. В первый раз мне не хотелось быть с ним наедине. В первый раз я почувствовала твердо, что свободна от любви к нему.

Бальмонт взбегал по лестнице, я бросилась к нему и, обнимая, сказала: «Костя, мы будем счастливы без всякого „подвижничества“, правда?» — «Почему будем? Разве мы теперь не счастливы?» — «И теперь, и потом, и всегда», — сказала я, чувствуя, что навсегда ушло для меня мое прошедшее с Урусовым. И мы, взявшись за руки, весело вошли в столовую.

После своего замужества я редко видела Урусова. Мы с Бальмонтом жили за границей. Урусов приезжал в Париж, бывал у нас часто. Когда сестры спросили Урусова, вернувшегося из первой своей поездки в Париж, как он меня нашел, Урусов ответил, что «мне кажется, Екатерина Алексеевна счастлива, она нашла то счастье, которое искала».

Мы с Бальмонтом очень радовались Урусову. Но он держался, особенно со мной, сдержанно, любезно, как с хорошей знакомой, не больше. Я не чувствовала в нем настоящего интереса к нам, к нашей жизни. Только в письмах тон его был более ласковый и дружественный. Потом, когда мы на год вернулись в Россию и жили то в Петербурге, то в Москве, мы не переставали с ним общаться.

Мой интерес к нему нисколько не ослабел, разговор с ним, его суждения, его мысли по-прежнему казались мне исключительно значительными, яркими, они по-прежнему возбуждали мою мысль, но уже не волновали так, как прежде.

Теперь я всегда чувствовала в нем какую-то отчужденность по отношению ко мне. Никогда между нами не было и намека на наше прошедшее. А когда я раза два пыталась коснуться его, он резко переменял разговор, так что ясно было, что он не хочет реминисценций.

В последний раз я видела Александра Ивановича меньше чем за год до его смерти.

Я была проездом в Москве и навестила Урусова, который, как я знала, опасно болел. Он вышел ко мне в гостиную в халате, худой, бледный, почти совсем оглохший — неузнаваемый. Около него лежала трубка, но, говоря со мной, он не подносил ее к уху. «Я вас слышу, я вас очень хорошо слышу, — сказал он, внимательно и ласково всматриваясь в меня. — А других не слышу и немного от этого теряю, надо сказать», — совсем по-прежнему шутил он. Он расспрашивал о Бальмонте, обо мне… О своей болезни ни слова. Когда я стала расспрашивать о ней, он весело сказал: «Это скучно, не будем терять драгоценных минут, что вы со мной, сердобольная Екатерина Алексеевна. Я вас больше не увижу». — «Почему? — искренне не поняв его, спросила я, — ведь мы вернемся из-за границы и будем жить в России». — «Но тогда уже меня не будет», — так же весело сказал Урусов.

В первый раз за эти пять лет я почувствовала его прежним, как он был, когда я любила его.

Он стал рассказывать, как все добры к нему. «Ваша матушка навещала меня, ваши милые сестры, мои друзья, все балуют меня. Дома у меня рай, Мари так замечательно за мной ухаживает, в сущности, я еще жив благодаря ей». И вдруг, необычайно оживившись: «А помните, — сказал он, — как вы когда-то, сверкая вашими черными глазами, восклицали в негодовании: „Мне нет дела до вашей Мари, я не хочу, чтобы вы о ней говорили…“» Он произнес эти слова вполголоса, поглядев на дверь, за которой, должно быть, была его Мари. Мне стало очень неловко. «Неужели вы помните эти глупости?» — тоже вполголоса сказала я. «Глупости! Я был так счастлив тогда». Он растроганно посмотрел на меня. «И другой вечер в вашей столовой: „я — ваша“. Эти слова всегда живут в моем сердце».

Он нагнулся ко мне и поцеловал мою руку. Я обняла его за шею и поцеловала в голову. «Как великодушна молодость!» — вздохнул он и закрыл глаза.

Я не могла говорить от волнения. Мне казалось, что я и теперь так же горячо и восторженно люблю его, как и тогда, семь лет назад.

И долго потом жалела, что не нашла слов сказать ему то, что и раньше никогда не решалась сказать: как я его любила и как счастлива была, что знала его.

«Бальмонт? Это иностранная фамилия»?^{61} — спрашивали все, кто в первый раз ее слышал.

Фамилия не русская, хотя похожая на Лермонт(ов). Но наши розыски с Константином Дмитриевичем, не из Шотландии ли она, ни к чему не привели.

Был и во Франции род Balmont’ов (графы и маркизы) по названию их места рождения — Balmont, на севере Франции. В большом словаре Larousse отведено много страниц родословной этой семьи.

Был и в Польше еще не захудалый род титулованных дворян Бальмонт, может быть, выходцы того же рода из Франции, которых знал лично мой знакомый Альфонс Леонович Шанявский, рассказавший мне о них.

Но нам с Бальмонтом достоверно известно было только, что прадед отца поэта — по фамилии Баламут — был сержантом в одном из кавалерийских лейб-гвардейских полков императрицы Екатерины II. Этот документ на пергаменте и с печатями хранился у нас. На Украине есть до сих пор и довольно распространена фамилия Баламут.

Прадед поэта Иван Андреевич Баламут был херсонским помещиком. И только внук его — Дмитрий Константинович переселился во Владимирскую губернию, где у его матери была земля. Как фамилия Баламут перешла в Бальмонт — мне не удалось установить.