Встреча Бальмонта с Еленой Цветковской, о которой я упомянула выше, имела очень большое значение в нашей жизни с Бальмонтом. А для Елены она была роковой. Он был с ранней юности ее любимым поэтом. Она знала его стихи наизусть, собирала его книги, все, что он писал и что писали о нем. Его книга «Будем как Солнце» в прекрасном переплете всегда находилась возле нее.

Встреча ее с Бальмонтом произошла в Париже на лекции Бальмонта в русской колонии. Елена училась в Париже, была студенткой-математичкой.

После выступления Бальмонт пошел в кафе и, выпив, пришел, как всегда, в неистовое состояние. Елена была с ним в кафе, а оттуда сопровождала его в блужданиях по городу ночью. Когда все кафе закрылись и негде было сидеть, она повела Бальмонта к себе в комнату, так как Бальмонт никогда не возвращался домой, когда был нетрезв. Елена ни минуты не колебалась произвести скандал в маленьком скромном пансионе, где она жила, приведя с собой ночью мужчину.

Бальмонта она сразу поразила и очаровала своей необычностью. Он восторженно писал мне о встрече с ней. Я не придавала ей значения, как не придавала значения его постоянным влюбленностям.

Бальмонт вернулся в Москву раньше конца своей ссылки. Мне удалось это выхлопотать через общих знакомых (Н. А. Юшкову и княгиню Оболенскую) у тогдашнего директора Департамента полиции Лопухина. Мне эти дамы рассказывали, между прочим, что когда в обществе в присутствии нескольких сановников кто-то сказал, что «теперь без разбору хватают и сажают невинных людей, например писателей, поэтов-декадентов», один из них ответил: «Писатели-декаденты сейчас самый опасный народ, они в обществе сеют смуту, за ними надо зорко следить».

Через полтора года Елена приехала в Москву, и я познакомилась с ней. Ей тогда было девятнадцать. Молчаливая, сдержанная, с очень хорошими манерами, с оригинальным бледным лицом, она совсем не показалась мне тем загадочным существом из сказки Эдгара По, какою мне ее описывал Бальмонт. Но ее наружность, надо сказать, поражала своей необычностью даже в Париже. Мне рассказывал Макс Волошин, который очень восхищался ее внешностью, что, встречая его вместе с Еленой, французские художники и другие на Монпарнасе постоянно спрашивали Волошина: «Кто это?» и «Нельзя ли писать ее?» Известный испанский художник Зулоога, познакомившись, был ею очарован.

Елена ухватилась за Бальмонта страшно цепко, со всей силой своей первой страсти. Она отдалась ему сразу и всецело, без колебаний и раздумий «подарила ему свою молодую жизнь», как где-то говорит Чехов. И это подействовало на Бальмонта сильнее всего. Она выказывала ему свое обожание при всех и при мне, ни с кем и ни с чем не считаясь. Никто, кроме Бальмонта, не существовал для нее. Она интересовалась только теми вопросами, теми людьми, которые ему были интересны. Чтобы читать и говорить с ним на его любимом английском языке, она тотчас же стала его изучать, а затем и испанский, польский, итальянский, с которых научилась переводить под руководством Бальмонта. Французский и немецкий она знала уже раньше. Занятия математикой и астрономией были заброшены. Елена настолько была под влиянием Бальмонта, что говорила его словами, утрируя только до смешного его манеру выражаться: «позлащенные возможности» вместо денег, и так далее. Она усвоила его способ выражаться и строить фразу. Писала его почерком, только буквы ее были более вычурны. У нее не было больше счастья, как быть с ним, слушать его. Она следовала за ним всюду как тень, исполняя все его желания, прихоти, все его «хочу», в каком бы состоянии он ни был. Сопровождала его в его блужданиях днем и ночью. Сидела с ним в кафе, пила с ним то, что он пил…

Однажды она, больная фурункулами, в легком платье, примерзла к скамейке на бульваре в Париже, где ему вздумалось сидеть очень долго ночью, и, вставая, содрала вместе с платьем кожу. Ей это не сходило с рук, как ему, но в его присутствии она не обращала на себя внимания. Когда ему надоедало бродить ночью по улицам, она вела его к себе в комнату, где тотчас же появлялось вино в причудливых бокалах, изысканные фрукты.

Бальмонт читал стихи, она внимала ему, сидя у его ног — ее любимая поза.

E. A. Андреева-Бальмонт, E. О. Волошина, Нина Бальмонт в мастерской М. А. Волошина в Париже. 1904 г.

Бальмонту это обожание нравилось бесконечно, особенно первое время после совсем иной жизни со мной: я судила и часто осуждала его, как простого смертного, высказывала свое недовольство им, страдала от его «отпадений», как назывались у нас его состояния опьянений. Воздерживала его всячески от вина. Спорила, возражала, не соглашалась с ним. Для меня Бальмонт был «Костя», «Костюня», «Кадеэ». Для Елены — «Поэт», «Вайю» [139], «Курасон» [140], как она его называла.

С 1904 года Елена уже неукоснительно следовала за нами всюду. Она поселялась рядом, где бы мы ни жили: в Париже, Петербурге, Москве. Она бросила свои занятия, все ее время уходило на служение Бальмонту.

Вначале она, очевидно, мечтала, что Бальмонт оставит меня и уйдет к ней. Но потом, убедившись, вероятно, что нас с ним связывает более глубокое чувство, она как будто примирилась с тем, что будет жить около нас, конечно, не без надежды, что постепенно ей удастся отвоевать у меня Бальмонта совсем.

Со мной Елена всегда была безукоризненно внешне внимательна и почтительна, как к старшей (она была моложе меня на пятнадцать лет). Не без льстивости называла меня «царицей» и уверяла Бальмонта, что преклоняется передо мной. Он верил ей и очень сокрушался, что я не отвечаю на ее любовь.

Первое время я пробовала бороться с ее захватническими приемами, не причиняя Бальмонту лишних волнений. Но с характером Елены это оказалось невозможным.

Ее всепоглощающая страсть действовала на Бальмонта заразительно. Не было возможности жить как прежде, спокойно и размеренно. Елена считала минуты, которые проводила без него; она находила постоянно предлоги бывать у нас в неположенные часы, и утром и днем, не довольствуясь вечерами, которые я ей предоставляла всецело.

Она знакомилась с нашими знакомыми, приглашала к себе наших друзей и бывала всюду, где бывали мы. Но этого ей было мало. Она всегда была недовольна, страдала и своими страданиями мучила Бальмонта. Он разрывался между нами, не желая потерять ни ее, ни меня. Больше всего ему хотелось не нарушать нашей жизни, жить всем вместе. Но этого не хотела я.

Как Бальмонт представлял себе нашу жизнь втроем, я не знаю. Когда я спрашивала его, как можно, по его мнению, реально осуществить такой треугольник, он говорил: «Как в Примеле».

Примель была бретонская деревушка на берегу моря, где мы жили с Бальмонтом и нашей пятилетней девочкой. Туда к нам приехала гостить Елена в начале нашего знакомства с ней. Приехала с тем, чтобы помогать мне в уходе за девочкой, с которой я впервые была без няни. Елена занимала комнату наверху нашей маленькой рыбацкой гостиницы, рядом с Бальмонтом, я на первом этаже с Ниной. Елена проводила весь день с нами. Вначале она держалась ровно со мной и Бальмонтом. Мы гуляли и читали вместе, а когда я занималась девочкой, Елена занималась Бальмонтом. Все шло хорошо, но потом прогулки ее с Бальмонтом стали затягиваться. Они заходили в рыбацкие кабачки (чего я никогда не делала), пили там скверное вино, беседовали с рыбаками, и все местечко наше знало и говорило об этом. Чтения происходили без меня, так как я отвлекалась девочкой: ходила на пляж с ней, кормила ее, укладывала…

Гощение Елены становилось мне в тягость. Бальмонт был очень доволен такой жизнью и не раз высказывал мне благодарность, что я так хорошо устроила лето. Наши друзья — А. Н. Бенуа с женой, жившие там по соседству с нами, — возмущались Еленой, этой intruse (втируша), и советовали мне через наших общих друзей «гнать ее, пока не поздно». Но, вероятно, было уже поздно.