Под конец я очень привязалась к ней и очень огорчилась, что она вышла замуж и уехала от нас.

Ее роман с будущим мужем, Яковом Александровичем Поляковым, начался летом на даче, когда Яков Александрович приезжал к нам каждое воскресенье к завтраку, а потом мы, младшие, с ним и Анетой предпринимали дальние прогулки; кто ехал на таратайке^{30}, кто шел пешком, брали с собой самовар, посуду, угощение и располагались где-нибудь на берегу ручья. В лесу Яков Александрович занимался всеми нами одинаково, разжигал костер с братьями, нам, девочкам, помогал расстилать ковер и накрывать стол. Мы весело пили чай, устраивали игры, в которых Яков Александрович принимал живейшее участие. Он много пел из русских опер, которые знал наизусть, — и мужские, и женские партии, и хоры, заставляя нас подпевать себе. Когда он раз не приехал и мы без него поехали в лес — было так скучно, мы так ссорились, Анета была так печальна, что мы все решили, без Якова Александровича нельзя устраивать пикников.

Осенью, когда мы вернулись в Москву, Анета сообщила нам, что выходит замуж за Якова Александровича и уедет от нас жить с ним на его фабрику, где он был директором. Мы возмутились: зачем им уезжать, жили бы с нами оба и продолжали бы играть, читать вместе и ездить на пикники.

Анета была невестой два-три месяца. Она очень заметно изменилась: стала веселее, живее, ее большие, всегда задумчивые глаза сияли теперь счастьем. Из них изливались потоки нежности, особенно когда она смотрела на своего Яка.

Конечно, каждая невеста любит своего жениха, раз она выходит замуж, но мне казалось, что Анета как-то иначе, гораздо больше любила своего жениха, чем это обыкновенно полагалось.

После свадьбы они прожили несколько месяцев в Москве, и мы, младшие, часто бывали у них на новой квартире. Но мне там было скучно. Когда Якова Александровича не было дома, Анета ждала его, ходила от окна к окну, прислушиваясь к звонкам. Когда он был дома, она не отходила от него, держа его руку, не спускала с него глаз и говорила только с ним, а с нами только о нем.

Другое дело, когда они переехали на фабрику. Мы очень любили бывать в Баньках^{31} с ночевкой. Мы ездили туда на паре лошадей, если с матерью, то в карете, 25 верст по шоссе. Их новый дом, только выстроенный Яковом Александровичем, стоял на горке, вокруг разбивали цветник. Молодой парк обносился забором. Большой сосновый лес, запруженная речка. Раздолье. Яков Александрович всюду водил нас, все показывал: новые корпуса фабрики, которые он возводил, школу, больницу. Его сестры и брат Сережа [58] были нашими сверстниками, мы подружились, и с ними нам там было очень весело.

Я уже говорила, что мое чувство любви и влюбленности не имело ничего общего с моим представлением о замужестве, о браке. Чувство влюбленности я знала с ранних лет. Оно было всегда жгучее, острое, доставляло мне много страданий, но и немало радостей. Я испытывала все волнения, связанные с ними, — радость свидания, боль разлуки, муки ревности… Но узнала я название этих чувств, только лет четырнадцати, когда стала читать романы и описания чувств и страстей. Может быть, потому, когда я читала о них, мне казалось тогда, что я давно их знаю и давно когда-то переживала чувства всех этих героев и героинь.

Не было дня в моей жизни, чтобы я страстно не была чем-нибудь или, вернее, кем-нибудь увлечена. Объектом моей любви был всегда человек, безразлично, мужчина или женщина, старый или молодой. Только не мой сверстник; на них я никогда не обращала внимания. Ни девочкой, ни в годы юности мне никогда не нравились люди моих лет.

Было одно исключение, мальчик моих лет, к которому я не была равнодушна, но только потому, что любила его старшую сестру. Об этом я расскажу позже.

Добро, красота, всякое совершенство всегда воплощались для меня в человеке. Артисты на сцене, разумеется, были моими героями, особенно те из них, кто изображал Чацкого, Гамлета, Орлеанскую Деву, Марию Стюарт. В эти образы я была влюблена как в живых людей.

Реальным героем моего первого романа был Риццони, известный тогда художник.

Знакомый моего отца Александр Антонович Риццони приезжал каждую осень из Рима в Москву продавать свои картины. Их покупали частные лица, галереи и музеи. Риццони был известен и в Европе. Его называли «русским Мейсонье». Он писал свои небольшие картины, как миниатюры, их рассматривали в лупу, мазков не было видно, поверхность полотна была гладкая, как лакированная. Все сюжеты его были из римской жизни: кардиналы, их interieur’ы [59], монахи, таверны, бродяги и нищие в живописных лохмотьях, но больше всего женские головки итальянских красавиц.

В каждый свой приезд в Россию Риццони бывал у нас. Не знаю, как он познакомился с отцом. Знаю только, что отец не покупал его картин, так как мои родители ничего не понимали в искусстве и никогда не делали что-либо из моды или снобизма.

Много позже я узнала, что Риццони был влюблен в мою старшую сестру Сашу, делал ей предложение, получил отказ и тем не менее остался верным другом нашего дома.

Мастерская А. А. Риццони

Как Саша могла отказаться от счастья быть женой художника, я тогда этого никак не могла понять!

Мне было около восьми лет, когда я впервые увидела Риццони. Он был совсем не такой, как я его представляла себе: небольшого роста, плотный, с большой плешью во всю голову, вокруг которой курчавились коротко остриженные рыжие волосы, маленькие, очень черные глаза с пронзительным взглядом, рыжая эспаньолка, рыжие жесткие усики. Да, но все-таки он был не похож на других обыкновенных людей. Потом, это был настоящий художник, и он жил в Италии.

Италия была заветная страна моих мечтаний. О ней с таким восторгом рассказывали две мои старшие сестры, только что оттуда вернувшиеся. Я видела их альбомы с картинками. Я так хорошо представляла себе эту чудную страну, так мечтала увидеть ее: синее небо, пальмы, апельсины, белые мраморные статуи. И там все люди красивые, у всех черные большие глаза и черные кудри. И Риццони живет там!

Я смотрела на него во все глаза, боялась упустить одно его слово. Он мало говорил, и как-то коротко и отрывисто. Иногда он вставлял итальянские слова в русскую речь, что мне очень импонировало. Сестры, побывавшие у него в римской мастерской, говорили о его картинах и о картинах братьев Сведомских, с которыми они познакомились у него. Я ничего не понимала, мне было скучно, но я все ждала что-нибудь замечательного от Риццони и так и не дождалась. Верно, такими и бывают замечательные люди.

На меня он почему-то с первой встречи обратил внимание и потом всегда выделял между детьми, чем я была безмерно счастлива. Он называл меня своей итальяночкой. Когда я, здороваясь и прощаясь, приседала перед ним, он меня притягивал к себе за руку и целовал. «Что ты краснеешь, плутовка, — сказал он мне раз, — чувствуешь, что тобой любуются». В другой раз он сказал, обращаясь к матери: «Катя будет красавицей, какие глаза…» — «Что вы, Александр Антонович, — недовольным тоном перебила его мать, — не говорите так, девочка еще вообразит себе», — и отослала меня в детскую. Я ничего не вообразила себе, я уже обожала его с первой же минуты, как увидела.

Зимой, когда он уезжал в Италию, я забывала о нем немного, но не совсем. Я вспоминала его, разглядывая по воскресеньям у Саши, сестры, огромную книгу с картинками «Italie» [60]. Там была улица Trinita, на которой он жил, Piazza d’Espagna, где он находил свои модели. Campagnia, где он гулял [61].