21 марта. Утро
Катя моя, был от тебя посланец, юноша Рубановский. Я почувствовал на миг, будто ты близко. Он привез чудесных сухарей белых, и мы сегодня пируем. С маслом и чаем это так вкусно. У нас не все благополучно. Я встал уже две недели, но слабость продолжается, мне трудно работать и в особенности трудно ходить. Едва я встал, свалилась Елена с 400. Не успела она оправиться, свалилась Нюша, которая и сейчас лежит. Она пишет тебе сама. Вероятно, ей придется поехать в санаторию.
Милая, посылаю тебе какие-то кусочки моего «юбилея», а также 2 листа «Перстня», ведь он должен выйти через 2–3 дня. Эти листы, прочтя, дай Нинике, а по цельному экземпляру и тебе, и ей я пошлю на днях. Посылаю тебе также с тем, кто возьмет это письмо, 2000 рублей. Это — твои, за «Саломею». Телеграфом высылаю на этих днях еще 2 или 3000 рублей, за «Саломею» же. Видишь, твоя работа имеет успех. Как это приятно. Для альманаха «Камерного театра» я как раз пишу очерк о «Саломее», «Сакунтале», «Жизнь есть сон» и «Фамире Кифареде».
Прилагаю письмишко к Нинике. Ведь она уже с тобой? И Миррочка шлет ей и тебе поцелуй и тот стишок, который она написала мне в мой день.
Читаю апокрифические Евангелия.
Моя милая, моя родная, моя любимая, через смуту дней шлю тебе свое сердце. Твой К.
1920. V. 4 н. ст. Москва
Катя родная, шлю тебе 2000 рублей. Это твои деньги, за «Саломею». Я все эти дни, и даже целых две недели, был целиком поглощен хлопотами об отъезде за границу. Через несколько дней узнаю, может ли он состояться в действительности. Напишу и телеграфирую тебе тотчас. Во всяком случае, все это не так спешно. Я выступал 1 и 2 мая. 1-го читал в Доме Союзов свою «Песню Рабочего Молота», 2-го читал в Малом театре стих в честь М. Н. Ермоловой — «Артистка Высокого Чувства». Было пышное празднование 50-летия ее артистической деятельности.
У нас гостит Лева. Он мне очень мил своим итальянским ликом и ласковостью. Вообще, у меня вернулась к нему моя прежняя любовь целиком. Целую Нинику. Обнимаю и целую тебя, моя милая. Твой К.
1920. 20 мая ст. ст. Москва
Катя моя, только что получил вчера твое письмо от 19–5-го. Я рад за Нинику и за тебя, что у вас все благополучно. Радуюсь, что доходят наши письма и монеты. Сам я сейчас в разорванности. Ты знаешь, как я делаюсь несчастен, когда начинаются какие-нибудь сборы к переезду. В этом я не изменился. И вот я несчастен уже многие недели. Ибо мы все куда-то едем — не едем. Лишь начались хлопоты о выезде за границу, мое последнее спокойствие исчезло. Через два дня я должен получить визированные паспорта. Кажется, я должен был бы преисполниться счастьем. Но во мне только тупое чувство заботы и тревоги. Мне совсем не хочется отдаляться от тебя в неизвестность времени и пространства. И я не в силах разрешить вопрос: на Кавказ ли мне ехать или пытаться проехать в Италию, в Париж. Все эти слова и названия так поменялись в своем содержании. Милая, я упрекаю себя, что не еду просто-напросто к тебе в Миасс. Но столько стоит на дороге. Все эти последние дни я неотступно думаю о тебе, любимая, желанная моя, и так мне больно, что мы разлучены. То благословение, которое шло от тебя ко мне, да хранит тебя на Земле. Я хочу еще снова пережить долгие дни с тобою где-нибудь у Океана, в дыхании Вечности и беспрерывно творящей Красоты.
Люблю тебя милая, милая моя. Твой Рыжан.
1920. 8—21 июня. Москва
Моя любовь, мое далекое и вечно близкое счастье, моя Катя Андреева, заря, озарившая меня на всю жизнь, моя Катя любимая, это последняя моя ночь в Москве перед неожиданно осуществившейся моей поездкой за границу. Мне кажется, что от сердца моего тянутся к тебе длинные светлые нити и неправдоподобно, что тебя нет со мной.
Завтра вечером наш поезд уходит в Ревель. Через трое суток мы должны услышать плеск морской волны. Но нет радости в моем сердце. Одно лишь ощущение, что я принес крайние жертвы, чтобы эта поездка осуществилась, ибо так должно. У Нюши настоящая чахотка, правое ее легкое поражено, шейные железы поражены. Ей нужен другой воздух и другая жизнь. О Елене Селивановский сказал, что от смертельной болезни ее отделяет муравьиный шаг. Миррочка всю зиму хворала и поправилась лишь весной. Новой зимы в Москве им всем не выдержать. А на юге России, которым бы можно было заменить заграницу, новые тучи, и новые бешеные там готовятся бури. Судьба разъединяет нас, Катя, — еще — мы уезжаем на год.
Последние недели, несмотря на хлопоты, я работал неустанно и днем, и ночью. Если мы благополучно доедем до Ревеля, мы можем некоторое время отдыхать, не заботясь о заработке, а там позднее, оглядевшись, устроимся с заработком. Я буду хлопотать, чтоб нас впустили в Париж.
Милая, я писал тебе, что я был у Луначарского и по одному моему прочувствованному слову о тебе и Леле он тут же, при мне, продиктовал секретарю предписание Миасскому Исполкому, прося его озаботиться о вашем выезде из Миасса в Москву, ибо, как опытные литературно и знающие языки, вы ценны для Наркомпроса. Если ты подумаешь переехать в Москву и будут делать затруднения, напиши ему (Москва, Кремль, Анатолию Васильевичу Л.), и он пошлет соответствующую телеграмму. Верно, вас могут устроить в штабном вагоне. Я, однако, боюсь советовать тебе что-нибудь. Эти последние месяцы, только чтобы пропитаться вчетвером, а не жить впроголодь, как мы жили и как более жить уже стало нельзя, ибо силы кончились, я делал невероятные усилия и зарабатывал по 150 000 руб. в месяц. Грядущая зима в Москве грозит быть очень трудной, ибо дома разрушены холодом и мерзнут почти все.
Милая, мне больно, что я не знаю, как ты решишь и как сложатся твои обстоятельства. Я послал по 5000 руб. тебе, Нинике и Леле. М. Сабашникову я дал доверенность на мои получения, которые должны возникать в мое отсутствие, и, если они будут возникать, он будет переводить деньги тебе. Но это пустяки, и как бы я хотел помочь тебе, знать, что ты не нуждаешься. Мне больно, что я так мало делаю для тебя.
Любимая, любимая, с тобой должен был бы я быть больше, чем с кем-нибудь в мире, и меня с тобой нет. Ты лучше всех, Катя, я не устану никогда повторять тебе, что только ты дала мне узнать, какой высокой бывает женская душа. Какое счастье любить избранную одну, тебя, и, любя других, все-таки любить тебя одну, потому что другой, той, которая была со мной в лучезарной всеобещающей весне, — той, что была со мной в саду и, шутя, обрызгала меня цветущей веткой, и любила на Uetliberg’e и в Испании, и в Петербурге, и в Сулаке, той, которую я всегда любил, другой той нет, она одна, и через нее я стал всецело светлым и победил своих демонов. Где я ни буду, ты будешь со мной, Катя. Да хранит тебя Тот, Кто видит наши жизни, и да сбережет Он нам радостный миг свиданья в свободной красивой стране.
Целую, целую тебя. Твой К.
19 июля. 7 ч. в. Ревель
Катя моя милая, я продолжаю находиться в том, что я называю призмой чуда, то благого, то злого или только кажущегося злым. Виза французская от Палеолога в ответ на мою телеграмму, посланную Пети, получилась в двухдневный срок. Я был уверен, что немецкая транзитная виза будет дана тотчас, как и было обещано. В немецком консульстве солгали и визу мне не дали. Я употребил все влияния, — их было не мало, — но тщетно. Уперся консул Хенкель, которого мне хотелось назвать Henker [178]. Счастливый случай свел меня с Дитманом, вице-президентом немецкого Рейхстага, только что приехавшего в Ревель. Он отнесся ко мне необычайно мило, и после телефонады его в немецкое консульство я визу получил в 6 ч. в. 17 июля, а в 11 ч. у. того же дня мой корабль уехал в Штеттин, и я потерял 4 места, то есть 20 000 эстонских марок, то есть 400 000 советских рублей. Следующий корабль идет 31 июля. Сегодня утром я обеспечился местами на нем. Странно, когда я стоял на пристани и Кусевицкий, с которым мы были все время вместе, посылал мне прощальный привет с палубы, его лицо было охвачено судорогой скорби, и я видел, как он жалеет меня, а я был совершенно спокоен. Сейчас мне, конечно, жаль утраченных денег, но я по-прежнему спокоен. Это все как-то лишь внешне касается меня. Главное не то, не то.
