Я узнал, что наша квартира в Париже цела, в ней живут Четвериковы. И пусть себе живут. До того дня, как приедешь в Париж ты. А это когда-нибудь ведь будет же несомненно. Катя, Катя моя, есть пути, в которых я не мыслю себя без тебя. Как жаль, что не все мои пути с тобой.

Ревель — красивый старинный город. Но жизнь здесь пустая и ничтожная. А вид толстых обжор и пьяных грубиянов столь противно необычный, что хочется проклинать буржуазию, — занятие бесполезное. Русские, которых встречаю, беспомощно слепы. Они ничего не понимают в современной России. Если бы я мог располагать достаточными средствами, я бы поехал в Европу лишь на несколько дней и снова уехал бы туда, где так хорошо: в Мексику, Перу, Японию, на Самоа, на Яву. Туда, где изумительные цветы и оглушительны цикады, упоительны волны Океана, туда, где можно забыть, что человек — грубое и свирепое животное.

Моя милая, я хотел бы юным снова встретить тебя юную, черную, алую, горячую розу на другой планете и быть твоим, только твоим и не разлучаться с тобой никогда. Твой Рыжан.

P. S. Нинику целую много, много.

1920. 26 декабря. Париж. Бледное утро

Катя моя любимая, родная и единственная, где ты, я не знаю, — в Кременчуге, в Харькове, в Питере, в Москве? Пишу и пошлю письмо Нинике. Последние вести не от тебя, но о тебе в письмах из Москвы к Нюше. Когда ты была в Москве, на тебя, конечно, нахлынуло столько впечатлений и столько людей было около тебя, что ты не могла написать письма. Я грустил, но мне ли упрекать.

Милая, мне хотелось бы написать тебе что-нибудь радостное и толковое, но, кажется, не могу. Внешне жизнь идет ровно и на вид хорошо. От лекций, книг, и газетных статей, и стихов в газетах притекают монеты, но их едва хватает на текущие расходы. Полгода вертелся и вывернулся. Хочу думать, что не провалюсь и следующие полгода. Но все это скучно и утомительно. Конечно, мы едим иногда лучше вас и живем в теплых, освещенных комнатах и читаем пошлейшие будто свободные парижские газеты, и зимы почти не было и уж, верно, не будет (перед сном я в туфлях, полуодетый выхожу на балкончик и смотрю на звезды и шлю благословляющие мысли тебе, и Нинике, и еще другим покинутым милым), но это все отдельные подробности (кроме того, что в скобках и что уязвляет тоской нестерпимой). Я знал, уезжая, что еду на душевную пытку. Так оно и продлится. Что ж, из сердечной росы вырастают большие мысли и завладевающие напевы. Я пишу. Мои строки находят отзвук и будут жить. Меня больше это не радует никак.

Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного.

Видаюсь мало с кем. С Александрой Васильевной очень редко. Она бодра и помолодела. С Грифом, напрасно мятущимся^{134}. С одной молодой русской, которая переводит меня на французский язык. Кое с кем из писателей, художников. Пусто, пусто. Духа нет в Европе. Он только в мученической России.

Малия с детишками и Томасом (потерявшим место) гостят в моем intérieur’e [179]. Все четверо в комнате Нюши, а она переселилась в столовую. Почти Б. Николо-Песковский переулок. Малия очень мила, ее дети совсем фейные. Твой Костюнчик приветлив и научился от Катериночки великодушию сердца.

Милая, любимая моя Катя, через все страны кричу: «Люблю тебя!» Твой Рыжан.

1922. 17 февраля. Бретань

Моя родная и любимая Катя, я писал тебе недели две тому назад, но, если ты получишь мои строки, верно, и те, и эти одновременно.

С тех пор как Нюшенька драгоценная получила от тебя собственным твоим почерком написанную открытку из Б. Николопесковского переулка, у меня такое чувство, как будто я повидал тебя, поговорил с тобой, и хоть снова разлука, но знаю, что ты, слава Богу, жива и как будто уж не так далеко.

Мы все у Океана. И хотя я тем самым, что не в Париже, теряю многие возможности, но я здесь другой человек. Не могу достаточно насытиться красотой Океана, сосен, полей и виноградников, благородною тишиной и безлюдьем, своей творческою пряжей. За этот год я написал две новые книги стихов. Теперь пишу роман в прозе, настоящий роман. Уже кончил 1-ю часть. Я знал, что к этому дело придет, когда почувствую, что стал старше. Видно, действительно стал старше. Однако не холоднее. И неугомонность моя, унаследованная от Веры Николаевны (занимающей в лике Ирины Сергеевны 1-ю часть моего романа), неистребима во мне.

Нюшенька занимается хозяйством и переводит Андре Жида. Очень милая и просветленная.

Елена все такая же, поглощена тоже хозяйством и Миррочкой, и мной, конечно. Мирра — забавная, умна и нелепа, очень мечтает о тебе и все хочет писать огромное письмо.

Русские людишки в Париже дрянь на подбор. Я дружу с 2–3, не больше.

Моя Катя, моя единственная, мое золотое сердце, как ты? Нинику поцелуй. Я ей написал в предыдущем письме. Люблю ее очень-очень.

Тебя, мой лучший сон, целую, благословляю душой и обожаю по-прежнему, больше прежнего. Твой Рыжан.

1922. 5 сентября

Милая Катя, с неделю тому назад я послал тебе закрытое письмо, а перед этим еще другое. Пишу сейчас несколько слов. Я был вчера в St. Brevin l’Ocean, был жаркий ясный день. Я лег на песок, на прибрежьи, против виллы «La Brise», закрыл глаза, видел тебя, Нинику и Литву, до полноты ощущения чувствовал твои, в сердце глядящие, черные глаза, твой милый, ласковый голос, мы были вместе, мы пили чай и уже непрестанно вместе (— о, разлука остра как смерть, — и что же есть смерть как не разлука? —). Океан шумел, паденье его широких волн, в каком-то преломленьи удара влаги, до странности напоминало плеск полноводной русской реки в водополье. Я заснул. Я спал. Быть может, в этот час, в закатный, ты подумала обо мне и думала долго. Быть может, неясным, но ощутительным призраком я был с тобой там, далеко, где все-таки есть еще колокола, где все-таки наше небо над нашей землей. Моя милая, шлю тебе всю память сердца, всю нежность жажды, всю любовь. Моя родная, моя любимая, целую. Твой Рыжан.

1922. 26 октября. Париж

Моя милая, любимая Катя, вот, наконец, я пишу тебе опять из Парижа, из нашего Парижа. Я писал тебе накануне отъезда из Сен-Брэвена и опустил письмо ночью, перед последней своей прогулкой около Океана. Все мысли уходили к тебе в эти грустные торжественные часы. Я обещался написать тебе еще на другой же день по приезде в Париж. Это оказалось неосуществимым. Я приехал 17-го, — почти и не почти, а в точности, — 1½ недели тому назад, но дни промелькнули как часы. Нюшенька нашла прелестную небольшую квартиру — во 2-м этаже, четыре комнаты, чистые и даже нарядные, солнечные, ванна, электричество, 600 франков в месяц. При падении франка в 5 раз против прежних это так недорого, что квартиру можно считать находкой. Другие за то же платят по 1000 франков и больше. Это в месяц! На rue Raynouard [180] мы платили 1000 фр. в месяц, а квартира была хуже.

Мы в двух шагах от станции метро «Pasteur». Пять минут ходьбы до Латинского квартала, минут 20 до Пасси.

Моя комнатка выходит своим окном на пустынную уличку. С балкончика можно видеть церквульку напротив и немного дальше какой-то сад за каменной стеной. Шум от повозок бывает неистовый лишь раз в неделю, под утро, перед базарным днем. Притом ввиду того, что улицы бедные, здесь почти не ездят ненавистные мне автомобили, вовсе не ездят пакостные автобусы и нет отвратных трамваев. Простые человеческие повозки я воспринимаю в лике живописности и некоторого, не неприятного, ритма.

Внизу в нашем доме хороша новая библиотека. И то я, то Миррочка (она, как я, неистовая книгопожирательница), мы ежедневно ходим в нее за французскими романами и новыми книжками журналов.