От квартиры я отказался и написал хозяину, что с 5 декабря квартира мной будет освобождена. Но я надеюсь быть в Москве в первых числах декабря, не позже твоего дня{124}.
Мне совершенно ненавистен город и особенно такой город, как этот жалкий межеумочный Петербург. Я с любовью думаю, что война когда-нибудь кончится, и я опять уеду в Париж и в Испанию и буду путешествовать и не буду жить Под Северным Небом.
Очень огорчает меня, что ты хвораешь. Отчего не хочешь ты лечиться серьезно?
Видел Таню. Она мила как всегда.
Поцелуй Нинику. Живы ли ее друзья: Сом и аксолотль?
Обнимаю тебя. Твой К.
1916. 29 октября. Вечер. Спб.
Катя милая, Нюшенька мне писала, что ты все хвораешь. Как мне это жаль. Не говорю тебе: «не утомляйся», ибо это бесполезный совет. Ты должна и будешь утомляться, как конь должен дышать огненно, а птица не может не летать. Но все же ведь и конь спит по ночам, хотя видит при этом быстрые сны; а из птиц даже альбатрос на ночь летит к гнезду, где отдыхает.
Я тоже устаю, ибо задался целью исполинской — кончить к половине ноября поэму Руставели. Сейчас дописал еще песню. Мне осталось их доперевести 17 песен, а переведено — 30 и вступление. В Грузии предвидится ликование великое.
Милая моя, слышала ли ты некую весть? Я узнал из источников, не подлежащих сомнению, что в половине января будет всеобщий призыв, включая россиян до 52 лет. Так как мне 49 (ужели?), я буду призван также и не уповаю на иное, как на то, что в каком-то лике я буду тоже воином. Может, меня возьмут переводчиком. Это правдоподобно. Я веду все свои дела так, чтоб к 20 ноября мое обиталище было здесь свободно от жителей и мебели, а я был бы отбывающим в благословенную Москву.
Шлю тебе ключ, таинственно оказавшийся в моем портмонэ. Видишь, как там много и бессменно кредиток. Жаль, что их не ощущаю. Заметил ключ лишь за день до того, как Нюша написала о нем. Целую тебя. Соскучился. Твой К.
1917. IV. 22. 3 ч. д. Курск. Вокзал
Катя родная, здравствуй! В этих местах, недалеко отсюда, наша озаренная сказка, наша любовь благословенная, страница золотая. Милая, целую тебя. И вспоминаю сейчас, как ты меня обрызгала весенней цветущей веткой. А я так смешно рассердился. Как это было давно — и вот, что через кристалл магического окна, я в этом мгновении, я люблю тебя, я счастлив оттого, что ты высокая и стройная, оттого, что твои черные глаза — два драгоценных черных камня, полных повелительно-нежных чар. Моя, моя! как я — твой! Ничего не разъединит нас в веках. Твой К.
1917. VI. 15. Тифлис, Московская ул, д. 20
Катя милая, я только чуть-чуть начинаю отдыхать от тягот и волнений пути и приспособляюсь к зною, который, впрочем, меня восхищает в этой поразительной экзотике. Мне кажется, что я попал в Египет или в Мексику. Я ведь впервые на Кавказе летом. Живу у Канчели. Тамар{125} еще не видал. Она очень больна, в Боржоме. Еду туда на днях. Адрес достоверен надолго, хотя где и что я буду, еще не знаю. Объеду Кавказ.
Милая, завтра я выступаю. После выступления напишу подробно обо всем. Целую. Люблю тебя и благословения шлю. Твой К.
1917. VI. 27. 4 ч. д. Боржом, гост. Фирузе, № 2
Катя, милая Катя, я увидел, наконец, Тамар. На балконе, на постели, на фоне горного лесного ущелья, еще в жизни, но уже уходящею из жизни, тень прошлого, с ужасающе исхудалыми руками, которые красотою напоминали мне когда-то твои любимые руки, но с явным взглядом все еще красивого лица, огромных черных глаз, которые в испуге любви были сродни твоим глазам и еще хранят в себе, как твои глаза, душу благородную, смелую и бескорыстную. Она тяжело дышит, с малым, но неизменным стоном. Любовь и невозможность любить делают этот призрак святым, это лицо точно глядит из фресок Равенны или из далей Египта. И только сила души не позволяет этому истерзанному телу умереть совсем.
Я сегодня читаю здесь «Мысли мировых гениев о Любви», но она не услышит меня.
Я очарован Боржомом, это райский уголок. Хочу сманить сюда Нюшу, но не знаю, поедет ли она на Кавказ. Отдыхаю после Тифлиса и перед Кутаисом. Из Тифлиса (куда еще вернусь) послал Нюшеньке 200 рублей. Она мне часто пишет, но письма приходят неправильно.
Фирузе по-персидски значит бирюза. Владелец этого дома образованный человек, Мирза Риза Хан.
Я все собираюсь написать тебе большое письмо. Человечество и Россия так кошмарны, что мы, духи света, вновь вместе, хотя и в разлуке. Целую тебя и люблю везде и всегда. Твой К.
1917. VII. 4. Ночь. Тифлис, Московская ул, 20.
Катя родная, я в кочеваниях и не знаю, сколько в точности дней идет письмо к тебе, сообщаю свои адреса: 1) тифлисский достоверен вообще, мне перешлют; 2) через три дня я возвращаюсь в Боржом, где местные друзья устроили мне помещение в окрестностях (писать: Боржом, до востребования), я буду им пользоваться (и так, и сяк) до первых чисел августа; 3) между 17 и 31 июля я выступаю 8 раз («Лики Женщины» и «Мысли гениев о Любви») в Кисловодске, Железноводске, Эссентуках и Пятигорске (писать до востребования).
Катя, милая, я приехал из Боржома, — откуда писал тебе, — за вещами. Я провел там неделю в очаровании от места и в тревоге — Тамар умирает. Я свиделся с ней по-настоящему, говорил о смерти и бессмертии нашем, но ей, в 33 года, и любя меня, которого она не могла любить, тяжело умирать. Она была прекрасна, когда мы вчетвером, я, ее брат, ее муж и Диасамидзе, сносили ее на носилках с вершины горы вниз, в Боржом, — на высоте она задыхалась, и, пока мы ее сносили, и я (ты знаешь мое спокойствие в особые минуты) успокаивал ее словами и ласковой улыбкой, она оживала, ах, оживала лишь как Мечта! В ту же ночь, после краткого сна, она опять стала задыхаться. Я видел ее еще раз. Она заставила меня съесть ее завтрак, выпить кофе, мы сдержанными словами и взглядами приласкали друг друга и простились — думаю, уже до встречи в другой жизни. Три дня перед отъездом я ее не видел. Она была в забытьи. Ее поддерживали кислородом и камфорой. В эти минуты она, быть может, уходит. Сандро Канчели раздирательно-трогателен и высок — как индус.
Милая, милая моя Катя, любимая моя, сердце мое где-то в воздухе. Сердце мое рванется к тебе, рванется к Нюше и мучительно рвется к Кире{126}, которая вся горит сказочно-красочным пламенем ко мне и молится Пресвятой Марии, чтоб она взяла ее жизнь и отдала ее Тамар. Я, вероятно, увижу Киру через две недели. Я напишу тебе о ней подробно.
Катя моя, больше не могу сейчас писать. Целую тебя, родная, родная. Твой К.
P. S. Твое милое письмо и Ниники от 4 июня получил сегодня. Обнимаю и люблю.
1917. VII. 10. 6 ч. в. Тифлис
Катя милая, мне хотелось бы написать тебе много, но со смертью Тамар у меня что-то оборвалось в душе, и мне трудно что-либо делать, даже написать письмо. Вчера ее похоронили. Я подарил ей прощальные цветы: белые розы, красные и чайные. На белой ленте надпись: «Лучшей Грузинке, Тамар Канчели, от К. Бальмонта, во имя ее пропевшего по-русски всю поэму Руставели». Для меня она не только лучшая грузинка, но и воплощение всей Грузии. Без нее мое сердце не хочет быть здесь.
Через неполную неделю я еду один в Кисловодск, Железноводск, Эссентуки и Пятигорск. Елена с Миррочкой уезжают в окрестности Батума или в Солнцедар, на морское побережье.
Закончу свою поездку в Пятигорске. 31 июля или 1 августа. Что дальше, мне еще не видно. Мне больше ничего не видно, ибо я презираю все, что сейчас делается в России.
Посылаю тебе мои строки к Тамар. Я показывал вчера Сандро Канчели твой портрет. Он тоже находит, что между вами есть сходство.
