Но как жаль. Вот не верь приметам. Когда я уезжал из Питера, подходя к вагону, я споткнулся и с размаху упал. Буду думать, что злая примета уже окончилась.
А ты тоже больнушка была — 13-го пишет мне Мушка. Теперь лучше?
Ко мне заходят благие души. Я все-таки рад, что во всей России у меня есть друзья.
Милая, целую тебя. Уже полпути кончил. Твой К.
1916. 24 марта. 2-й ч. д. Ст. Мариинск
Милая Катя, я углубляюсь в настоящую Сибирь. Снова зима, метель, воет ветер. В вагоне, однако, тепло, по-сибирски просторно. Можно с удобством читать. Я, впрочем, в дремотной грезе больше. Лихорадка еще не совсем прошла. Но уже я наслаждаюсь возможностью дышать полной грудью. Послезавтра приезжаю в Иркутск. В Москве светло? Звонят колокола? Люблю Москву. Твой К.
1916. 21 марта. Иркутск. Утро
Катя милая, я совсем далеко теперь от Москвы и иду завтракать, а ты в это время в халатике пьешь утренний чай. И не только в 4-х часах времени между нами различие: я каждый день с ярким Солнцем. Не подозревал, что Сибирь такая солнечная страна. Вчера с большим успехом читал «Вечер Поэзии». Но мне надоели выступления и надоела публика. Я рад, что скоро все это кончается. Обнимаю тебя. Как ты? Твой К.
1916. 29 марта. 12 ч. н. Ст. Слюдянка
Катя милая, наш поезд стоит на какой-то Слюдянке целый час. Выползаю из своего купе. Спать вовсе не хочется. И хотя есть тоже не хочется, но заказываю себе кофе и какую-то еду. Необыкновенно много ешь в пути. Без неудовольствия пообедаешь и 3, и 4 раза в день. Дорога живописная. Чувствуется мощь Байкала. И тоска в воздухе мне чудится везде. Тени замученных. Я привезу отсюда ларец горьких слов.
Катя родная, целую тебя. Твой К.
1916. 31 марта. Вечер. Чита, «Даурье», № 31
Катя милая, я наконец доехал до интересных мест, где все уже говорит о настоящем Востоке, — лица, одежды, краски неба. Катался за город, и закат был точно на японской картине. Пробуду здесь три дня. Потом путь в Маньчжурию.
Обнимаю тебя и хотел бы слышать, что ты отдыхаешь. Твой К.
1916. 1 апр. 8-й ч. в. Чита, «Даурье», № 31
Катя милая, я вчера читал хорошо, чувствовал магнетизм между собою и слушателями. И сегодня иду читать с удовольствием, ибо вчера убедился, что здешняя публика стоит того, чтобы перед ней выступать.
Так страшно несоразмерны города. Иркутск, например, мне очень не понравился, что-то в нем противное, хотя публики было много. Здесь публики меньше, но я чувствую настоящих людей. Но, вообще, Сибирь не моя страна.
Обнимаю тебя и целую. Твой К.
1916. 2 апреля, 11 ч. н. Вагон
Катя родная, я еду в Харбин, уехал из Читы сегодня в 5 ч. д. Какая даль! Между нами уже часов пять разницы, и сейчас ты, верно, собираешься обедать. Может, какую-нибудь весточку получила от меня и по телефону поговорила с Мушкой. Я больше не знаю этого надоедливого инструмента и, если в гостинице в том или ином городе кто-нибудь вздумает вызвать меня к телефону, я никогда никому не дарую чести подойти к этой адской машине.
Я послал сегодня на твое имя 3 книги: греческий текст «Вакханок» Еврипида и переводы Анненского, Алексеева и Зелинского. Это книги Нилендера. Пожалуйста, отдай их ему и передай от меня сердечный привет. Мне, однако, эта вещь глубоко ненавистна и Еврипид противен. Вообще, греческим языком я овладеть хочу непременно, но знаю, что греков буду ненавидеть всегда.
Познакомился в вагоне со священником грузином, который все время войны был на фронте, а сейчас едет к своей семье во Владивосток и зовет меня гостить к себе в имение, хочет показать мне охоту на тигров. Он рассказывал мне много интересного о войне. А я ему рассказывал об Испании и бое быков, которыми он интересуется, он слушал как ребенок. Не странно ли?
Еду, еду. Ветер поет. Целую тебя, милая. Твой К.
1916. 4 апреля. 6-й ч. в. Харбин, «Moderne», № 6
Катя милая, я только что прибыл в этот далекий китайский город и шлю тебе привет. Уже двое суток как я не вижу никого, кроме китайцев. Я так слаб в русской географии, что даже не знал, что проеду длинной полосой Китая. Я остановился здесь в совершенно европейской гостинице, но на так называемой пристани, где ничего нет, кроме магазинов и базаров, и никого, кроме туземцев и пестрой, разнородной толпы. Выступаю завтра.
Целую тебя. Твой К.
1916. IV. 6. 12-й 4. y. Харбин, «Moderne», № 6
Катя милая, пишу тебе лишь несколько слов, ибо в сущности писать нечего. Я радуюсь на новые впечатления Дальнего Востока, маленькие беглые услады глаз и души. Все китайцы, проходящие по улицам, похожи на изваяния, их лица — непроницаемые маски, и достаточно одного дня с ними, чтобы видеть, как непроходима пропасть между нами и ими, как различны должны быть у китайской и арийской расы все явления мироощущения, все понятия Красоты и Гармонии. Радостно-забавны и японки — кошачья порода. Но здесь их еще мало. С другой стороны, я огорчен весьма малыми сборами. Не время сейчас выступлений, и слишком для этих людей мудрено то, что я даю. Это огорчительно и внутренно и внешне. Не знаю, ухитрюсь ли я съездить на 10 дней в Японию, как предполагал. Выяснится в течение ближайших дней. После Сибири, неизменно солнечной, здесь скучные туманы. Сегодня, кроме того, ветер, сбивающий с ног. Приходится сидеть дома. Мечтаю о настоящем доме, чтении и писании. Обнимаю тебя, моя милая и родная. Мыслю о Москве и Ладыжине радостно. Твой К.
P. S. Высылаю сочинения Ксенофонта — книга Нилендера.
1916. IV. 11. 2 ч. д. Владивосток. Гост. «Европа», № 30
Катя милая, я достиг предельной точки Русского царства и предельной черты своей, частию счастливой, частию злополучной, поездки. Я рад. Еще несколько прескучных мне выступлений — и я свободен.
Сегодня «Вечер Поэзии». Я во всех последних городах, телеграфически, переменил порядок выступлений: «Любовь и Смерть» как нечто более сложное на 2-м месте.
Сейчас гулял один — я люблю одинокие прогулки, они дают больше — по Владивостоку. Праздничная, разряженная толпа, малоинтересная. Но родное Море, то тут, то там глядящее из-за нагромождений домов, пленило душу, осенило ее своим вечным священным Ритмом. И та препакостная хибара, в которой вчера ночью, после 2-часовых поисков, нашлось пристанище, имеет хоть одно достоинство — она стоит над Морем.
Я писал Нюшеньке о своих тревогах последних дней. Один день в Харбине я думал, что Елена умирает, но это была лишь такая же лихорадка, какую я перенес в Томске, бурная, с великой усталостью, с сорокаградусной температурой и быстро проходящая. Сейчас остался только сильный кашель.
Я вижу японцев и японок. Но они мне так неприятны, что даже не хочется ехать в Японию.
Милая, еще раз — Христос Воскресе! Обнимаю. Твой К.
1916. IV. 23. 8 ч. в. Владивосток. «Отель Централь», № 14
Катя милая, я получил от тебя вчера еще письмо и в нем милое письмецо от Ниники, которую целую, я напишу ей завтра. И от твоего, и от ее письма на меня повеяло родной лаской и тем самым светлым уютом, который ты всегда умела и умеешь создавать в твоей жизни со мной. Ах, можешь мне поверить, я очень соскучился об этом уюте и мечтаю о тихой жизни с тобой, и Нюшей, и Ниникой, и несколькими близкими людьми, как о чем-то заветно-желанном, к чему стремлюсь, чего жду сердцем. Я вернусь в Москву, должно быть, ровно через месяц, и это возвращение будет длительным моим возвращением к чтениям и писательству. Нужно мне посидеть на месте месяцы и месяцы.
Милый дружок мой, родной, вчера, несмотря на необходимость последнего выступления, я принял ряд малых, но важных героических мер, благодаря которым уже сегодня утром, в 10 часов без ¼ я получил заграничные паспорта. В то же время мои здешние друзья обо мне хлопотали, и в результате я еду в Японию в понедельник, 25-го, необычным способом: на торговом корабле, где чудесные каюты, но где, кроме меня, Елены и корреспондента «Далекой Окраины» (это последнее — жаль!), нет никаких пассажиров. Корабль идет отсюда в Иокогаму. Таким образом я проплыву японским Средиземным морем, в виду берегов Японии и среди бесчисленных островков. Дней 10 постранствую по Японии, а 10-го или 11-го найду тот же корабль на юге, в Модзи. Это будет и приятнее в 5 раз, и дешевле в 2 или 3 раза, чем обычное путешествие. Сегодня завтракал у капитана «Эривани», он плавает уже 31 год, интересный человек. Вообще, здесь есть любопытные люди, но оторванные от всего, бесприютные перекати-поле. Милая, шлю тебе ласковый поцелуй. Не подорвись при грустной «ликвидации» дома в Брюсовском{119}. Мне очень жаль, что его более не будет. Наша любовь с ним связана глубоко. Твой К.
