Сегодня предвидится полный театр и здесь. Завтра, после «Ликов Женщины», в ночь, около 2-х, уезжаю в Сибирь.

12-го и 13-го выступаю в Челябинске. Потом Новониколаевск, Томск и т. д.

Завтра еще напишу. Если все так пойдет, как началось, осенью этого года мы можем уехать в Париж.

Обнимаю тебя, моя милая. Целую твои глаза. Твой К.

1916. 5 марта, 7 ½ ч. в. Сумы

Катя родная, твое письмецо, с письмом Ниники, получил. Бегу на почту, до закрытия ее. Целую нашу Чикиту, напишу ей уже с дороги.

Их, как мне не хочется в Сибирь! Точно в ссылку еду благородную. Если б хоть на две недели поехать в Брюсовский переулок!

Милая, и здесь меня встречают радостно. И я рад ответно. Красиво это, что меня любят. Быть может, всего красивее, что некий сапожник починил мои башмаки и не захотел взять с меня денег. Это я называю настоящей радостью.

В вагоне пробуду 4 суток. Делаю передышку в Челябинске. Там выступлю.

Поклонись Александре Алексеевне и Нилендеру. Кстати, как его адрес?

Обнимаю тебя и люблю и буду всегда любить. Твой Рыжан.

1916. 11 марта. 3 ч. д. Вагон. Подъезжая к Уфимской губ.

Катя милая, светит яркое зимнее солнце, и из окон все время сияют пространства чистого, незапятнанного снега. С каждым поворотом колеса я уезжаю куда-то очень далеко, на тысячи верст от вас. И мне странно: невозможность телеграфически тотчас обменяться словом дает мне ощущение, что я где-то затерялся в далях, что я как будто на Самоа.

Часа три, однако, я буду в Уфе и там надеюсь иметь вести. А завтра, часов в 10 утра, — Челябинск.

Вчера, когда подъезжал к Самаре, у меня было искушение задержаться там и свидеться с красивой Шурой Криваго. Но колебания мои были недолги, и я предпочел без промедлений ехать туда, куда решил ехать. В конце концов Сибирь должна быть мною увидена целиком, это будет настоящая новая страница в моей жизни. И я жду от нее много в разных смыслах.

Ко мне приходил в Харькове милый и любопытный юноша — поэт Григорий Петников. Он подарил мне свой перевод «Фрагментов» Новалиса. Достань себе у Карбасникова (70 к.), ты будешь очень наслаждаться. Я поражаюсь, как я близок к Новалису. Многие места «Поэзии как Волшебство» как будто прямо повторены из Новалиса. Я сделал Петникову подпись на экземпляре «Звеньев»:

Целую тебя. Шлю привет тем, кто меня помнит. Твой К.

1916. 13 марта. 3 ч. д. Челябинск. Номера Дядина, № 14

Катя родная, сейчас у тебя гости, будете сидеть за чайным столом и вспомните меня. Может, и телеграмма моя вчерашняя лишь к вечеру сегодняшнего дня достигнет Брюсовского переулка. Верно, у тебя там совсем весна сегодня. Здесь и то совсем уже тепло. Я в весенней истоме и в беспредметной тоске.

Я писал вчера Мушке, как все скоропалительно я здесь устроил. В точности я сам устроил, а жена Меклера лишь помогала мне. И зала будет полная. Весь городок Челябинск в некотором волнении. А я? Вижу каких-то людей, но больше с книгами. Наслаждался сегодня «Саламбо» и «Ενριπιδηζ»[166]. Скажи Нилендеру, что я упорствую в решении заниматься языком эллинов.

Сегодня же уезжаю в полночь в Новониколаевск, где выступлю дважды.

Милая, мне все-таки очень-очень грустно уезжать. Не думал, что будет так грустно.

Целую твое милое лицо. И нашу Чикиту, которая уже не chica, pero muy grande [167]. Твой Κ.

1916. 15 марта, 5 ч. в. Вагон. За Каинском

Катя милая, я утопаю в каких-то бесконечных далях. Ехали две ночи и три дня, буду ехать еще третью ночь и лишь утром приеду в Новониколаевск. Впервые узнаю не мыслью, но ощутительно-телесно, как непомерно велика Россия. Станции здесь встречаются редко, гулять можно урывками, и спина болит от сидения с книгой. Я только что кончил «Саламбо». Этот роман я целиком прочел первый раз в жизни. С юности, благодаря Тургеневу, я относился к имени Флобера преклоненно. Потом это чувство усилилось благодаря Ал. Ив. Урусову, но я никогда не любил Флобера и нимало не люблю его теперь. И как бы это было возможно, раз я люблю, и страстно, Бальзака. О, Бальзак — буря, циклон, разлив, морской гул, песня. Он как бесноватый делает много несоразмерных движений, но некоторые его движения — взмахи полубога. А Флобер — прихорашивающийся Аполлон не небесного происхождения. Его герои — марионетки. Он утопает в бесполезном веществе и механических построениях. Солнце заходит, и снег красноватый. Благо тебе, что ты сидишь в своей комнате. Целую тебя и не забываю. Твой К.

1916. 18 марта, 6-й ч. в. Новониколаевск

Катя милая, посылаю тебе газетные пустячки и два лишь слова. Я в такой весенней истоме, что мне обременительно каждое движение. Здесь настоящая весна. Верно, в Иркутске или в Чите подарю свою шубу какому-нибудь раненому солдату. Солнце греет по-настоящему. Весело гремят колеса.

Вчера я испытывал редкое для меня чувство: я как новичок волновался в начале выступления. Надо сказать, что здешняя публика очень сдержанная, что кажется холодностью, и ни один лектор, и ни один концертант даже не мог собрать полную аудиторию. Так вот, ко мне собралось 700 человек, и встретили меня рукоплесканиями. Это все новости для меня. Конечно, понять и 3/4 ничего не поняли слушатели в моей «Любовь и Смерть», но слушали внимательно, как сказку, как грезу музыки. И то хорошо. Этих людей нужно понемногу приучить к Красоте. Смутно они все же ее чувствуют. Сегодня «Вечер Поэзии». Это доступнее.

Давно не было от тебя весточки. Как ты? Думая о тебе, я вижу твое лицо светлым и внутренне-сильным. Обнимаю тебя. Твой К.

1916. IV. 21. 1 ч. д. Владивосток «Централь», № 14

Катя милая, сегодня на почте, в утро моего возвращения сюда, меня ждало маленькое чудо: кроме двух писем от Нюши, письмо от тебя! Правда, я так редко имею эту радость, что даже воскликнул что-то, получая его, и положил какие-то монеты в кружку на подарки солдатам.

Ты упрекаешь меня, милая, что я мало пишу тебе о внутренней моей жизни. Но, дружок, клянусь, ее вовсе нет и не было за эти 2 месяца. Сплошное колесо, повторность впечатлений, скука томительных переездов, небольшое и большое разочарование в Сибири (проклятая страна, тупые люди), постепенное убеждение в лживости моих предпринимателей, тоска по Москве и отчасти по Петербургу, радость получения писем — это все, почти все.

Я сейчас ужасно рад, что мои выступления кончились. Это праздник. Еду хлопотать о паспортах. На неделю съезжу в Японию.

Милая, до новых строк. Солнце светит. Нет ничего лучше Ладыжина, и, конечно, я там пробуду больше двух месяцев.

Обнимаю тебя. Твой К.

1916. 22 марта. 6-й ч. в. Томск, «Европа», № 38

Катя милая, бурный триумф, который мне устроили в Томске, немедленно сменился бурным приступом жестокой инфлюэнцы, 40⁰, и угрозой воспаления легкого, которая теперь миновала. Ты знаешь меня и, конечно, допустишь, что, несмотря на температуру 40⁰, я хотел выступать. Ласковый врач нашел норму говорения со мной. Но возбраняя и не разрешая, он скорее даже как будто разрешил, иронически и кротко уронил, что, если я на выступлении подпростужусь еще, бурная форма воспаления легкого придет со всеми своими последствиями. Я уже был благоразумен. Глотаю лекарства, лежу, потерял два выступления и отложил свой отъезд. Завтра обещают позволить мне ехать в Иркутск. Сегодня температура уже 35,3°.