Все это разъяснится более или менее в течение недели.

Милая, а как ты, как все вы? Отдыхаете от циклонов? Мушка писала мне, что в Брюсовском после меня и без меня фантастически тихо. Александре Алексеевне еще раз за все ее благие заботы, и за тонкое внимание, и за изысканную радость ежедневного, ежечасного умственного общения сердечное шлю спасибо. Чуть я прибыл в город Невы, уже чувствую большой пробел в возможностях и усладительной легкости совершать свою работу. Здесь не пойдешь так просто из своей комнаты в другую комнату, где книгохранилище и добрый, умный дух при нем.

Вчерашнее выступление с поэмой Руставели, точнее со своим расширенным словом о ней (параллель — Руставели, Данте, Петрарка, Микель-Анджело), было блестящим. Слушатели были совсем воспламенены. Но мне было грустно. Я устал от северян, мне хочется Юга. Завтра читаю «Лики женщины». Все билеты уж несколько дней, как расхватаны. Этому выступлению, над довершением которого я работаю в данную минуту и завтра допишу (женщина в великих религиях, русская крестьянка и еще нечто), суждено быть таким же захватывающим, как «Поэзия-Волшебство».

Петербург мне в этот приезд, как город, неприятен, и я чувствую, что я опять полюбил Москву.

Прощай, то есть до скорого свидания. Целую тебя, Катя. Поцелуй Нинику и Таню. От Ниники жду быстрой присылки того, что просил переписать. Обнимаю тебя. Твой К.

1916. I. 29. Вечер. В. О., 22-я л., 5

Катя родная, я получил твое письмо с двумя в него вложениями. Спасибо. Я не избегаю, дружок, говорить с тобой. Но у меня такое же душевное утомление, как у тебя. И о чем, собственно, говорить? Все равно мы не можем устранить основного — нашего коренного различия. Все остальное лишь мелочи, сравнительно. Я перечитывал вчера свою книгу «Зеленый Ветроград» и снова был в ее очарованиях, внесенных и победительных, и снова вижу, что в ней, так же как в «Литургии Красоты», и в «Только Любовь», и в «Будем как Солнце», я создал великие книги, что в них Символ Веры. Но ведь для тебя они не Символ Веры, Катя, и ты не видишь, что в них Догмат, и что я, как каждый, достигший горной вершины, говорю и знаю, что, кто не со мною, тот против меня. То, что самое для меня важное, не есть для тебя самое важное. И в этом ты не со мной, а против меня. Я молюсь Страсти и верю, что это Божий Свет и Божий Огонь. И я верю, нет, я знаю, что, кто не верит в то, во что я верю, тот заблуждается. Ты заблуждаешься. Но так как ты от меня замкнулась, я не в силах разбить твои заблуждения. И заметь: мне мой Символ Веры дает душевное удовлетворение, и сознание, что между мной и Им, давшим мне свирель, которую я блюду больше жизни моей, даль не даль, а близь, прямой путь, — это сознание я считаю правдой и полной святыней. В этом, заветнейшем, ты не хочешь или еще не можешь подойти ко мне. И в этом, Катя, ты не видишь меня. Не видят меня и близкие твои, кроме Нюши и отчасти Тани.

А я — «Костюнчик» прежний. Я не изменился в этом. Целую тебя и люблю всегда. Твой К.

P. S. Я сейчас отправлю тебе депешу. Я согласен повторить (переработанные) «Лики женщины», для Фин, на половинных началах, (отнюдь не на третных) — 10-го, или 17-го, или 18-го.

1916. 31. янв. 11-й ч. н. В. О., 22-я л., 5

Катя милая, передай, пожалуйста, Розанову или тем, кто устраивает утро в память Стороженки, что я, конечно, приму в чествовании участие и произнесу речь и стихи, посвященные памяти этого благороднейшего человека, который для меня сделал столько, как если бы он был мой отец. Речь мою можно в программе означить «Рыцарь душевного изящества».

Я прошу также Нинику переписать программу моего выступления о Коне и передать ее в Союз городов^{118} г-же Кон. Вот она.

СЛОВО О КОНЕ

1. Быстрейшее быстрейшему. — 2. Конь — солнечная сила. — 3. Конь Космогоний. — 4. Конь доисторических времен. — 5. Многоликость Коня. — 6. Конь сказок и легенд. — 7. Конь безумного хотения. — 8. Конь и Лошадь. — 9. Конь наших дней. — 10. Конь и свете Огня.

Меня волнует эта тема чрезвычайно и я пишу сейчас о Любви и Смерти, а сам все время, в подземности моих мыслей, думаю о Коне.

Думаю, что о Любви и Смерти, напишу все в 3 дня.

Обнимаю тебя и радуюсь, что через неделю я опять буду в Брюсовском. Твой К.

P. S. Вчера, в полной зале, я читал «Балладу Рэдингской тюрьмы» и говорил слово об Уайльде, как о Солнечном, влюбленном в Красоту, и построил параллель между ним и Чурилой Пленковичем. Вышло красиво.

1916. II. 27. 4-й ч. д. Полтава. «Европейская гостиница», № 4

Катя милая, я в малороссийской весне. Солнце светло. В воздухе весенний бодрящий холод. Всюду длинноклювые грачи, любимцы моего детства, за которыми я с любопытством следил ребенком там, на Гумнищах, когда в разрыхленных полосах пашни они подбирали белых личинок майских жуков. Лица всех иные. Меня сопровождает успех. Но мне немного скучно и грустно одному.

В Харькове выступления были очень успешные оба, особенно «Вечер Поэзии». Внешне мне это дало mas que mil pesos [165] и внутреннее удовлетворение большое. Очень хороша эта южная молодежь. У ней много горячности. Я чувствую себя здесь с родными. Или это воистину от того, что мой прадед, Иван Андреевич Баламут, был из Херсонской губернии? Я ловлю в лицах стариков черты сходства с лицом моего отца.

Милая, как ты? Думаю о тебе, о вас всех, хочется в Москву, но нельзя. Обнимаю. Твой К.

P. S. Сегодня читаю «Любовь и Смерть» в театре «Рекорд». (Что за название!)

1916. II. 28. 12 ч. у. Полтава

Катя милая, два слова привета. Шлю вырезку из «Южного Края». Легко сразу видеть, насколько провинциальный журналист неизмеримо выше столичного.

Вчера здесь театр был переполнен, и многие не смогли попасть. Читал «Любовь и Смерть». Сегодня «Вечер Поэзии». Обнимаю тебя. Твой К.

P. S. Поклонись Александре Алексеевне.

1916. 2 марта, 7-й ч. в. Харьков, «Астория», № 215

Катя родная, твое письмо обвеяло меня лаской, и я был истинно счастлив, когда читал его. Точно мы долго были где-то врозь и вдруг, без всякой сложности, прямо опять подошли друг к другу и увидали, что мы по-родному рады друг другу. Я пишу тебе бегло, но завтра кончается здесь неделя Бальмонта — выступаю в 5-й и последний раз, — уезжаю же лишь ночью с 5-го на 6-е, отдохну, напишу спокойно, побольше.

Мои обстоятельства сейчас таковы. Я не поехал в Николаев из-за рабочих беспорядков там, ни в Одессу, ибо это далеко и утомительно. Заезжаю в Сумы, где выступлю 6-го и 7-го. Вечером 8-го еду на Тулу, где пересаживаюсь в сибирский поезд, и, без заезда в столицы, еду через Челябинск в Новониколаевск, где читаю 17-го и 18-го. Затем выступаю в Томске 20-го и 21-го, в Иркутске — 26-го и 27-го, в Чите — 31 и 1 апреля, в Благовещенске — 3-го и 4-го, в Харбине — 5-го и 6-го, во Владивостоке — 11-го и 12-го, в Никольско-Уссурийске — 14-го, в Хабаровске — 17-го и 18-го. Елена поправляется, она устроится с девочкой и с хозяйством и приедет ко мне в Томск или в Иркутск. Там будет уже весна, и, кончив поездку, я проеду с ней на несколько недель в Японию, что ее врач очень ей советует. Я думаю все же, что, если случится еще простуда, а она, верно, случится, потому что Елена не умеет беречься, ей уж не спастись, и она сгорит.

Что сказать о себе? Я победил Харьков и Полтаву красиво и полно. Я мог бы здесь выступать без конца. И есть здесь достойные люди, интересные женщины. Я радуюсь всему, однако, умеренно. Целую тебя, милая. Твой К.

1916. 5 марта. 4-й ч. д. Сумы, «Гранд-Отель», № 11

Катя родная, вчера я уезжал из Харькова, провожаемый грузинскими девушками и юношами, и мое купе было цветником, — этими цветами сейчас дышит моя комната.