Милая, сердцем люблю тебя. И люблю Россию, и верю лишь в славян. Но трудно мне себе представить пути ближайшие. В мире бродит злое колдовство и будет бродить еще долго.

Крепко целую тебя. Поцелуй от меня Таню П. и Нинику. Прилагаю письмишко от Нюшеньки. Каждая весть от тебя радость. Твой К.

P. S. Перечитал свое письмо и очень им недоволен. Я не люблю себя погасающим. Воспряну.

1915. II. 20 н. ст. Пасси. 5 ч. в.

Катя любимая, шлю тебе вот только что написанный сонет, к тебе обращенный, и два вчерашних стиха. Если б Ал. Ив. Урусов мог прочесть мой «Портрет», знаю, был бы доволен. А ты, взыскательный художник?

Писал на днях и напишу еще скоро.

2-ю корректуру «Малявики» прочти, прошу, — мне ее посылать нет смысла. Но смотри не пропусти: там не осоки, но много асоки — (индийское — цветущее дерево), также яванавский (греческий) правильно и не есть яванский.

В «Сакунтале» опечаток не нашел. Спасибо.

Целую тебя и люблю, Черноглаз мой. Твой К.

P. S. Еще: в начале 2-го действия у меня предстает Царь, а нужно появляется. Я забыл исправить. Работаю над «Урваси».

1915. 25 февраля н. ст. Пасси. 5-й ч. д.

Катя милая, поджидал эти дни письмо от тебя, но его пока еще нет. У нас дни идут однообразно, но хорошо. Нюшенька поглощена хозяйством, но не жалуется, хоть иногда устает. Она здорова и весела. Впрочем, как раз сегодня у нее болит голова, и потому она лишь целует тебя и говорит, что напишет сама поздней, вечером. Рондинелля кончала Хлендовского и кончила его. Макс все бегает и набирается парижских впечатлений. Готовится также написать очерк о Сурикове. Елена помогает мне в переводе «Урваси» (в прозаической части, наиболее для меня скучной). Миррочка поглощает разные книжки о зверях и птицах. Я читаю о Польше XVI и XVII веков, читаю по естествознанию также и пишу стихи. Думаю о русской весне и русском лете. Вести военные тревожные, но я уверен, что дорога нам будет.

Сейчас была м-м Сталь, просила меня участвовать в концерте, верней в литературном утре, в пользу голодающих русских здешних. Я согласился. Через полторы недели.

Милая, вижу тебя в сне. И существую как во сне. Только в мыслях и мечтах есть красота. И в любви дорогих. Целую тебя и Нинику крепко и нежно. Твой К.

P. S. Прилагаемые стихи, я думаю, можно напечатать в детских журналах или где хочешь. Буду теперь писать тебе часто-часто.

1915. 3 марта н. с. Пасси. 7-й ч. в.

Катя милая, я узнал от Нюши, что у тебя очень болит рука. Меня очень это пугает, потому что я знаю, как это опасно, и знаю, как мало обращаешь ты на это внимания. Молю тебя не запускать это и не утомлять руку многописанием. Посылаю тебе в закрытом письме новые стихи. Я эти дни, впрочем, не в своих стихах, а поглощен «Урваси». Вчера отослал М. Сабашникову 1-e действие. 2-е и 3-е переписываются. 4-е перевожу и уже вижу конец. Пора кончать работу. Весна вчера прогремела первым веселым громом, и пролился первый весенний ливень. Ах, как хорошо было бы магически перелететь в русскую весну без забот и без усилий! Целую тебя. Твой К.

1915. 9 марта н. ст. Пасси. 4-й ч. д.

Катя милая, поздравляю тебя с твоим днем, с тем 13 марта, которое и в моей жизни было днем нового рождения. Не знаю, однако, придет ли к тебе мое письмо как раз к твоему дню. Все пути в Россию стали опять сомнительными.

Впрочем, я получаю письма и посылки. От тебя я получил за эти 2–3 дня газеты («День печати» и пр.) и письмо твое от 9–22 февраля, наполовину написанное рукой Малии^{102}, наполовину тобой, весьма измученной. От Сабашникова получил половину «Малявики» во вторичной корректуре. Отослал ее исправленной, но надеюсь, что ты уже утвердила сама для печати вторую корректуру, которую я просил доставить тебе. Если еще не поздно, обрати внимание на то, что в «Малявике» все время говорят об асоке (индусское цветущее дерево) и нигде об осоке (нашей болотной траве). Я подчеркнул это в корректуре. Итак, цветущая асока да не сливается с моей детскою осокой.

Твое письмо меня огорчило, милуня, такое оно растерянное, очень, должно быть, у вас плохо и нервозно. Хорошо, что ты решила поехать к маркизе отдохнуть.

Хотелось бы на твое письмо послать тебе какие-нибудь очень радостные и ласковые слова, но их у меня сейчас как раз нет или мало. Написал и думаю: «Разве может быть в душе для любимой когда-нибудь мало ласки?» — это не то, но я сейчас озабочен, ибо думаю о приезде в Россию, а когда думаю об этом, именно самый приезд не могу увидеть умственным взглядом. Думаю и ничего придумать не могу. Знаю только, что нужно приехать весной, пока еще столицы обе не совсем замерзли, иначе я лето приму не только как радость, но и как затон. Хорошо и в затоне, но лучше полная воля. Знаю еще, что я совпадаю с тобой в желании, чтоб у меня были с тобой и Еленой две раздельные жизни, но как устроится, не знаю. Конечно, Елене хотелось бы всегда жить в том городе, где буду жить я, хотя бы в самых неудобных условиях, но, раз я выразил твердое желание, чтоб эта раздельность была, она примет жизнь в другом городе, примет жизнь в Петербурге, где, может быть, будет с ней жить и Рондинелля, но вынесет ли петербургский климат Миррочка, это весьма сомнительно. А если нет? Тут я ничего более не знаю. Если нет, ей нужно жить в Париже, или в Италии, или на Кавказе, или в Крыму, — я ничего в этих вещах не знаю и не понимаю. Другой вопрос — вопрос о побывках. Конечно, если я буду с тобой жить в Москве, как мы, конечно, будем, я буду жить именно с тобой, с Еленой же буду жить в Петербурге или в другом городе. Но у Елены в Москве мать и брат, побывки, которые не будут врываться в мою с тобой жизнь, неизбежны и бояться их не имеет смысла, думаю я, ибо мои чувства с твоими в основном вопросе совпадают. Ведь так, Катя?

Я не говорю ничего о третьей моей жизни, о Нюше, ибо она не вносит в мое существование никаких больных осложнений, а входит лишь как радость.

Катя, я говорю о части мыслей, которые проходят во мне. Но мне трудно обо всем этом говорить на бумаге. Я хочу жить с тобой в Москве и хочу быть летом с тобой, Нюшей и Таней в деревне, и с Александрой Алексеевной, конечно, если ты этого хочешь и если это уже устроено, я к ней ничего не чувствую, кроме любви и уважения. Мне, однако, страшно думать, что парижская жизнь наша как будто всем этим осуждена. Я ведь не знаю, что произойдет и во мне, и во всех нас, кровно в том заинтересованных, когда мы проживем год в России, а ты уже два года. Я хочу прожить не менее года в России, чтоб видеть снег, зиму и чтоб видеть много-много русских людей. Но, в конце концов, и Нюша, и Елена поедут в Россию лишь из-за меня, она их только ужасает, а Париж им бесконечно мил. И ты, Катя, о Париже скучаешь, хоть не говоришь, а соскучишься потом и очень. Как быть с этим всем? Это тоже мысли, которые я тебе привожу как мысли, а не как решения. Один или со всеми вами, но в России я пожить хочу и должен. Как же все это выйдет, не знаю, робко беспомощен что-нибудь утверждать и устраивать. Внешне и не хочу ничего устраивать, ибо я завишу от издателей, которых у меня нет или почти нет. Все ж полагаю, что мы можем все вместе устроить что-то красивое и достойное, раз все мы, хоть по-разному, любим и движимы любовью. Катя, это так.

Милая, меня прервал Цейтлин, приходил на минуту после концерта, на котором я читал «Герб Затаенного Месяца» и «Царевич из сказки». Как скучно выступать перед русской аудиторией города Парижа, верно, больше никогда не буду выступать перед этим сбродом. Согласился из чувства жалости к голодающим. Но иногда и этот довод неубедителен. Цейтлин со смехом рассказывал мне, что в колонии собираются «протестовать» против меня и против Минского, которого даже освистали. На меня в претензии за «Сатанинских собак», как я именую пруссаков. Как бы выходит, что русские эмигранты особенно чувствительны к оскорблению немецкого, в частности, прусского имени. Это уже верх идиотизма.