Все, о чем писал Лихачев, и белый воротничок, и новая шляпа, и идеальная тишина, никак не совпадали с тем шумом, похожим на гул сражения, который оглушал каждого на заводе.

Пока Лихачев и заводская делегация осматривали достопримечательности дворца короля Августа, в Москве на заводе ждали приезда американских специалистов во главе с инженером Брандтом. Говорили, что Сорокин встретился с Брандтом еще в Германии и что Брандт просмотрел основные расчеты Ципулина и сказал, что со всех заводских площадей при небольших капиталовложениях, но при иной организации производства можно «снять» значительно большее количество машин. Эти слухи волновали каждого. Едва Лихачев появился в торгпредстве, ему передали несколько писем от Чернушевича и Ципулина. Оба писали, что наконец на заводе появился сам Брандт в сопровождении своих сотрудников. Это был высокий, или, как они сообщали, «представительный», блондин в отлично сшитом модном сером костюме, с солидным желтым портфелем. Держался Брандт важно, подчеркнуто высокомерно.

Все уже знали, что он брался осуществить реконструкцию завода за 16 месяцев и разместить оборудование в построенных по проекту Ципулина цехах, сделав только небольшие пристройки.

— Если понадобится, то я кузницу размещу в стакане, — разъяснял Брандт тем, кто сомневался.

Один только слух о том, что Московский автозавод будет реконструирован по американскому образцу, распространился с быстротой горной речки.

Чериушевич подробно писал Лихачеву и о совещании в Автотресте, в кабинете Лапина, где вырабатывали договор с американцами.

Вот что он писал: «На докладе Брандта присутствовали все начальники цехов; Евсеев, Демьянюк, Коган, Владимиров, Строканов, а кроме того, Ципулин и Зубков. Доклад носил чисто информационный характер».

Письмо было большое, взволнованное. Удивило оно прежде всего тем, что, по словам Брандта, через полтора года завод будет выпускать 25 тысяч автомобилей на тех же площадях, которые были построены по проекту Ципулина для выпуска 4 тысяч.

Брандт предложил только небольшую перепланировку и совсем незначительную перестройку цехов. И требовалось на осуществление этой программы не более 12 миллионов рублей. Трудно было понять, как при столь незначительных капиталовложениях можно будет получать 25 тысяч автомобилей в год.

Американцы говорили с апломбом и уверенностью. Однако Лапин сомневался в реальности этого проекта, а между Брандтом и Ципулиным состоялся, как он сообщал, «очень острый разговор».

«Мы хотя и не поверили американцам, — писал Чернушевич, — думаем, что, когда американцы представят более подробный проект, мы сумеем больше углубиться в американскую технику и более трезво дадим оценку их работы».

Председатель Автотреста Сорокин, наоборот, сразу поверил американским инженерам. Он увлекся самой идеей американского темпа и ритма. Он говорил, что американцы покажут, как нужно работать, и верил даже в необходимость особо быстрых и энергичных жестов, походки, движений. Ни на заводе, ни в УРРА, кроме него, никто так безоговорочно не верил во все это.

Получив эти сообщения из Москвы, Лихачев попросил в торгпредстве составить ему справку о мировой автомобильной промышленности. По этой справке получалось, что в 1929 году США будет располагать парком в 26 миллионов 500 тысяч автомобилей, Англия — 1 миллион 447 тысяч, Франция — 1 миллион 240 тысяч, а вот Германия — в 690 тысяч.

СССР рассчитывал на парк в 500 тысяч автомобилей к концу пятилетки. Разрыв с немцами был, казалось, не так уж велик. Правда, следовало принять во внимание, что немецкая промышленность переживала всеобщий кризис 1929 года и заводы были загружены всего на 15 процентов.

Вот что писал Лихачев по этому поводу в Москву:

«Вчера вечером приехал в Брауншвейг, только что пришел с завода «Бюсинг». Это один из самых больших автомобильных заводов Европы. Он изготовляет грузовики большой грузоподъемности, но ввиду кризиса завод загружен только на 15–20 процентов. Все фабрики и заводы минимально загружены или совсем стоят. При таком положении дела любой завод-поставщик на лету хватает заказы и выполняет в срок с точностью удивительной».

Судя по этому письму, Лихачев собирался быстро разместить заказы и ехать в Америку. В начале мая он уехал в Париж, чтобы получить визу и оттуда ехать в Гавр, где ему предстояло сесть на пароход, чтобы пересечь океан.

Поездка в Европу принесла Лихачеву наглядное решение многих вопросов. Прежде всего стало очевидно, что европейские заводы в своем большинстве недалеко ушли от старого АМО. Завод АМО ничем не уступал знаменитым немецким «Мерседес» или «Опель». Об этом говорили и в Москве. Но теперь и Лихачев, и Голяев, и Лялин сами в этом убедились. А это было очень важно. Стало ясно и другое, то, что русские инженеры были ничуть не менее подготовлены, чем немецкие или французские. И если Сорокин был исполнен скепсиса и довольно часто старался подчеркивать невежественность и полное непонимание элементарных вещей молодыми инженерами, окончившими МВТУ, то теперь было ясно, насколько он не прав. Самосознание этих инженеров в результате поездки в Европу основательно поднялось, и это радовало Лихачева.

В ожидании визы в США делегация завода не теряла времени, она объехала все предприятия юго-западной Германии.

Лихачев прислал матери несколько фотографий Саксонской Швейцарии, где находился автомобильный завод «Даймлер — Бенц», и письмо.

«За два дня мы на машинах объехали всю юго-западную Германию. Замечательно красивые места. Высоко в горах находится большое озеро, и немцы хорошо его используют. Устроили грандиозную гидростанцию. Весь этот район гористый. Преддверие Швейцарии. В воскресенье, если будет хорошая погода, думаем поехать в Базель. Это один из самых больших промышленных городов. Дорога проходит часто в тоннелях. Очень красиво вокруг, и земля прекрасно обработана».

Лихачев впервые видел промышленное предприятие, где не было запыленных стен, задала ангинного масла, мазута, окалины. Завод «Даймлер» окружали высокие зеленые горы, а во дворе завода были разбиты цветники. Зачем? Просто культура труда обязывает. Он написал об этом брату Василию и признался, что завидует. «Вот еще, — писал ему брат. — Получается, что хороший капиталист для удобства рабочего человека разбивает цветники и совершенствует культуру труда. Как ты думаешь, для чего он это делает?».

Лихачев отвечал:

«Просто играет в «отца родного». Делает вид, что ему важно и интересно, в какой обстановке живет и работает его рабочий. Сейчас, как ты знаешь, здесь кризис, безработица, голод. Но надо показать доброго капиталиста…»

В одном из писем домой он писал:

«И культура и удобства, а я чувствую себя, словно вернулся в старое дореволюционное время. Правда, люди одеты лучше, чем в СССР, зато едят хуже. Мещанство густопсовое. Ходят друг к другу в гости, играют в карты. По воскресеньям посещают церковь, а иногда кино. Все это я уже видел в России до революции». В самом деле, эта благопристойная жизнь, не наполненная ни истинной страстью, ни творчеством, ни самопожертвованием, казалась Лихачеву утомительной и скучной.

Однажды, вернувшись в номер гостиницы из очередной поездки на заводы, Лихачев, Лялин и Голяев делились впечатлениями. Разговор зашел на тему, бесконечно волновавшую всех троих, о путях и источниках предстоящего развития автомобилестроения в СССР; что предпочтительнее: заводы с законченным технологическим циклом или широкая кооперация, включающая импорт деталей и агрегатов из-за границы.

Все они уже читали о том, как Форд выпускает свои миллионы машин. Видели конвейер у Ситроена. Казалось, ясно представляли себе весь процесс последовательного превращения металлического листа или стального слитка в различные детали, поступающие для окончательной сборки на главный конвейер. Но ритм главного конвейера полностью зависел от ритма промежуточных производственных этапов, времени движения сырья, заготовок, деталей, обработки этих деталей в цехах, и тут уж ничего нельзя было поделать.