И только тогда я начал осознавать, каким виноватым себя чувствую, зная, насколько разочарованной была бы мама моей нынешней жизнью. Честно говоря, отказавшись от идеи получить докторскую степень по философии, я избрал себе путь из желания пойти ей наперекор. Меня манило к карьере, которую, я знал, мама считала ниже моих способностей, потому что только так, бросая ей вызов, я чувствовал себя взрослым и независимым. Каждый раз, принимая кокаин, я резал соединяющую нас пуповину острым ножом. Лишь делая что-то настолько запретное, я чувствовал себя свободным.

Но теперь я понимаю, что все это было иллюзией. Удовольствие от каждой бунтарской выходки было отравлено неизбежным чувством вины. И вопреки всем моим надеждам, приезд в Америку нисколько не ослабило это чувство, а, наоборот, усугубило. Подсознательно я всегда представлял лицо матери с неодобрительно нахмуренными бровями. В конце концов я больше не смог этого выносить. Я пытался избавиться от ее образа с помощью алкоголя, но после легкости, какую он мне приносил, на следующий день я начинал ненавидеть себя с удвоенной силой. И то, что, умерев, мама никогда не узнает, каким я стал ничтожным негодяем, заставляло меня чувствовать себя еще хуже. После смерти ее влияние на меня стало намного сильнее, чем было при жизни. Она напоминала мне в этом Оби-Ван Кеноби: «Если ты одержишь надо мной победу, я стану еще могущественнее, чем ты можешь себе представить».

Она словно держала меня привязанным на резинке. В 20 лет я бросился от нее бежать так быстро, как только мог, и на какое-то безумное мгновение мне даже показалось, что я свободен. Однако сейчас, в свои 30 с половиной лет, я чувствовал, что резинка натянута до предела и меня неумолимо тянет назад. Вскоре я вернусь туда, откуда начал.

Неожиданно я понял, что единственный способ избавиться от чувства вины, которое грызло меня из-за того, что мне не удалось оправдать ожидания мамы, мой единственный шанс для искупления — убедить Кэролайн вернуться ко мне. Поскольку она разделяла те же строгие моральные взгляды, ее возвращение будет равносильно тому, что мама меня простила. Любовь Кэролайн будет своего рода отпущением грехов.

Но глубокое впечатление, которое произвела на меня Кэролайн, объяснялось не только тем, что она идеально могла заменить маму. Она бы просто ей очень понравилась. Я легко мог представить их вместе, изливающих друг другу душу. Как только мои мысли сконцентрировались на Кэролайн, у меня возникло чувство, что мама подталкивает меня к ней, словно выбрала ее для меня. Я не суеверен и не верю в загробную жизнь, но когда бы я ни думал о Кэролайн, я всегда чувствовал присутствие матери, кивающей мне с одобрением. Казалось, она говорит мне: «Это она, Тоби. Не дай ей уйти».

К тому времени Кэролайн была снова одинока. Она жила со своим молодым адвокатом больше года и казалась такой счастливой, что я уже был готов признать свое поражение, но весной 1999 года Кэролайн неожиданно позвонила мне и сказала, что порвала с ним. Он был на тренировке по баскетболу, и она решила воспользоваться этим, чтобы уйти. Не мог бы я приехать и помочь ей с переездом?

Я был у нее в мгновенье ока. Мне удалось уговорить Кэролайн остаться у меня этой ночью, и мы провели наш первый вечер за просмотром «Друзей» и поеданием мороженого. Как в старые добрые времена. Если не считать того, что она отказалась со мной спать.

— Нет, — строго произнесла она, когда я не удержался и полез к ней. — Ты мне действительно очень нравишься, но я не собираюсь снова спать с тобой. Извини.

Следующие несколько дней я уговаривал ее возобновить наши встречи. Разве не ирония судьбы, что, когда я впервые увидел Кэролайн, она держала в руках томик «Гордости и предубеждений», а теперь я сам оказался в столь же затруднительном положении, что и Дарси, — мне ужасно хотелось убедить любимую женщину взглянуть на меня по-новому, чтобы исправить неблагоприятное впечатление, произведенное на нее в прошлый раз. Я очень старался. Я поведал ей о прозрении, посетившем меня после пропажи перстня с печаткой. Я признался, что влюблен в нее и хочу посвятить всю свою жизнь тому, чтобы сделать ее счастливой. Не могла бы она по крайней мере дать мне шанс?

Кэролайн ответила, что нет. Мол, просто не испытывала ко мне тех чувств, что я к ней. Я скорее давал ей ощущение безопасности, чем возбуждения, и был для нее больше спокойной гаванью во время шторма, чем ударом молнии. Однажды, когда я спросил, что она чувствует ко мне, Кэролайн ответила, что я был чем-то вроде «пары удобных старых домашних тапочек», из-за чего я снова едва не начал пить. (Твое здоровье, Кэролайн!)

Когда я попытался за ней ухаживать в очередной раз, она высказалась более откровенно:

— Послушай, Тоби, этому никогда не бывать, понимаешь? Никогда. Ни за что на свете.

Когда наступило лето и в наших отношениях все оставалось по-прежнему, Кэролайн сообщила, что собирается вернуться в Лондон, чтобы поступить в юридическую школу. Я умолял ее остаться, но она была непреклонна. Тогда я заявил, что не верю в свои силы и, если Кэролайн уедет, боюсь, опять начну пить. Дело в том, что, вернувшись из Вербье, я решил не вступать в Общество анонимных алкоголиков, а постараться самому завязать с выпивкой или, как они называют это, «взять себя в кулак». Но я не был один. Со мной была Кэролайн, которая оказала мне серьезную поддержку. Поэтому я не врал, когда говорил, что могу сорваться, если она бросит меня, вернувшись в Лондон.

Кэролайн осталась непоколебимой. Правда, она предложила провести со мной предновогоднюю неделю. Новогодний вечер станет моим критическим испытанием на трезвость, и поскольку ее не будет на Манхэттене, чтобы держать меня за руку, она пообещала стать моей нянькой на время празднования Миллениума. На дворе еще был только июль, но, чтобы показать, насколько серьезно отнесся к ее предложению, я забронировал номер в Валь д'Изер[190] на период с 26 декабря по 1 января и купил два авиабилета до Женевы. Разумеется, втайне я полагал, что это станет идеальным временем для попытки начать наши отношения заново. Если мои усилия потерпят крах на французском лыжном курорте в ночь наступления нового тысячелетия, то этому не суждено случиться вообще.

Что же касается карьеры, то во второй половине 1999 года мои дела пошли в гору. Джоди Грейг, мой старый коллега по Флит-стрит, был назначен редактором «Татлер» и пригласил меня писать для него ежемесячную колонку «Письма из Нью-Йорка». Таки Теодоракопулос, известный завсегдатай модных вечеринок, стал редактором отдела еженедельной бесплатной газеты «Нью-Йорк пресс» и также предложил мне вести колонку. Кроме того, бросив пить, я начал больше времени посвящать работе и теперь штамповал по две-три статьи в неделю.

Но самой большой переменой в моей жизни стала новая соседка по квартире Софи Дал. После нашего знакомства во время работы над специальным выпуском «Вэнити фэр» «Клевая Британия» мы продолжали поддерживать отношения, и всякий раз, приезжая в Лондон, я приглашал ее со мной пообедать. Когда она сообщила, что собирается приехать в Нью-Йорк, чтобы заняться своей актерской карьерой, я предложил ей поселиться у меня в квартире в соседней комнате, и, к моему огромному удивлению, она согласилась. Вот таким образом я стал жить с супермоделью!

Знаете, такая жизнь далеко не сахар, как мне раньше казалось. Больше всего меня доставали телефонные звонки. Стоило ей въехать, и в моей квартире телефон не умолкал ни на секунду. Из тех, кто звонил, 99 % были мужчины, и все требовали к телефону не меня. В тех редких случаях, когда это был кто-то, кого я знал, между нами, как правило, происходил крайне неудобный обмен любезностями из-за того, что они чувствовали себя обязанными поговорить со мной, прежде чем вежливо попросить к телефону Софи. Например, вот как это все происходило: