Кроме этого письма, Теодор Годдард отправил еще одно — в адрес «Спектейтора». Угрожал журналу иском за клевету, если тот не пообещает, что на его страницах больше не появятся голословные утверждения, подобные тем, что содержались в моей статье, а также опубликует исправления и извинения и перечислит деньги в благотворительный фонд Гарри.
Подозреваю, что реальная причина таких активных действий со стороны Гарри — заметка в колонке светской хроники «Нью-Йорк пост», в которой было сказано, что я работаю над сатирической пьесой о нем и Тине. (Это правда, хотя сама пьеса у меня не пошла.) Статья в «Спектейторе» была опубликована 29 ноября 1997 года, двумя месяцами раньше этой заметки, которая появилась 21 января 1998 года, как раз за день до того, как Гарри впервые официально заявил о своем недовольстве. Письмо, отправленное Гарри в «Спектейтор», было датировано 22 января 1998 года. В нем он перечислил 13 «явных фальсификаций», найденных им лично в моей статье. Письмо, которое он хотел, чтобы журнал опубликовал дословно, было вдвое длиннее статьи, на которую оно являлось ответом. В нем содержалось изобилие деталей о карьере Гарри, включая имя дизайнера, которого он нанял, чтобы оформить по-новому «Ю-Эс ньюс энд уорлд рипорт»,[170] — Эдвина Тейлора. Именно отказ Фрэнка Джонсона напечатать его опус послужил причиной возникновения письма, которое я получил от Теодора Годдарда 16 февраля. Такое стремление заткнуть мне рот подозрительно напоминало попытку помешать моей пьесе.
Меня поразило, что Гарри решил воспользоваться английским законом о диффамации. Это совершенно не вязалось с духом Первой поправки конституции, гарантирующей свободу слова, прессы и вероисповедания. Как он смог, проработав столько времени в Америке, не проникнуться уважением к свободе слова? Если Гарри верил в Первую поправку, то почему пытался заставить меня замолчать? А если нет, то зачем согласился на должность шеф-редактора в «Дейли ньюс»? Этому не было рационального объяснения. Будучи президентом «Рэндом-Хаус», Гарри опубликовал «Основные цвета» Джоя Клейна, искусно замаскированный roman à clef[171] о Билле Клинтоне. Почему Джой Клейн мог написать сатиру на президента Соединенных Штатов, а я не имел права высмеять Гарри и его жену?[172]
Это не первый случай, когда Гарри столь бурно отреагировал на то, что посчитал выпадом в свой адрес. Болезненным для него было любое упоминание о сваре с Рупертом Мердоком. (Мердок владел «Таймc» во время короткого пребывания Гарри в качестве ее редактора с 1981 по 1982 год. До этого Гарри 14 лет успешно руководил «Санди тайм».) Когда журналист Уильям Шоукросс, работавший над биографией Мердока, отправил Гарри черновую копию главы, в которой описывал то, как Мердок разбирался с редакторской деятельностью Гарри в «Таймc», тот ответил ему 27-страничным факсом, предлагающим различные исправления, которые, по словам Шоукросса, были «такого же объема, что и сама глава». Неудивительно, что он проигнорировал большую часть рекомендаций, из-за чего впоследствии Тина обрушилась с критикой на написанную им биографию Френсиса Уина на страницах «Нью-йоркера» в статье, которую Джон Лe Карре назвал «одной из самых уродливых вещей партизанского журнализма, какую мне приходилось видеть».
Почему же Гарри и Тина так реагируют на критику? Отчего не могут возвыситься над ней? В конце концов, они же британцы. В отличие от американцев мы должны уметь время от времени подвергаться небольшой дискредитации. Причина, мне кажется, в том, что супруги слишком долго прожили в Нью-Йорке. Возможно, когда-то они умели смеяться над собой, но за 18 лет пребывания в Америке разучились это делать. Как и у остальных влиятельных людей Манхэттена, их чувство собственной значимости было теперь непосредственно связано с профессиональным статусом и, в частности, с тем, насколько успешными они выглядят со стороны. Гарри и Тина мастерски научились подавать себя в выгодном свете и убеждать окружающих в том, как блестяще развивается их карьера. В некотором смысле их реальная карьера является второстепенной по сравнению с более важной задачей по управлению восприятием ее обществом, или, если точнее, в этом теперь и состояла их карьера. Перефразируя Оскара Уайльда, они вложили свой талант в работу, но свою гениальность посвятили тому, как их освещают в прессе.
В мире, где обитают Гарри и Тина, общественная сфера более значима, чем личная. Нельзя сказать, что здесь восприятие важнее реальности. Восприятие и есть реальность. Для людей с такими громкими именами как Гарри и Тина публичная сфера единственно значимая. В ней они живут. С той минуты, как стали публичными людьми, они взирают на все глазами тех, кто, по их мнению, следит за каждым их шагом. Размышляя о том, как поступить, они не становятся на позицию обычных людей, а оценивают событие с точки зрения того, как это отразится на их репутации. Проведя таким образом несколько лет, у некоторых из представителей из «А»-списка не остается ничего от их внутренней жизни. Они начинают страдать от того, что в «Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам» Ассоциации американских психиатров описывается как «нарциссические расстройства личности».[173] За известность они платят крайне высокую цену, заключающуюся в их собственном разрушении или по крайней мере в трансформации себя в нечто менее человечное.
Я не утверждаю, будто Гарри и Тина превратились в «монстров-знаменитостей». Единственное, что их объединяет с «тяжеловесами» Нью-Йорка, — повышенная чувствительность к критике. Они отвыкли от драчливой атмосферы Флит-стрит, когда соперничающие журналисты постоянно набрасываются друг на друга. Если кто-то на публике показывает им длинный нос, они уже не могут со смехом отмахнуться, как наверняка делали это в Лондоне. Теперь они за такое мстят.
По словам адвоката «Спектейтора», у Гарри довольно крепкая позиция. Я был уверен в правдивости моей статьи, но это не означало, что я мог выиграть дело, дойди оно до суда. Согласно британским законам о диффамации, не Гарри должен доказывать, что поставленные под сомнения факты ложь. Бремя доказательств ляжет на мои плечи — я должен буду показать, что они соответствуют действительности. То, что большая часть фактов в моей статье уже появлялась в различных нью-йоркских изданиях, еще не подтверждение их истинности. Чтобы убедить присяжных, мне требовалось уговорить источники, на которые ссылаются эти издания, дать показания в мою защиту. А поскольку большинство из них анонимные и проживают в Нью-Йорке, мои шансы на их появление в суде мизерные. Тогда как Гарри утверждал, что у него имеется большое число свидетелей, ожидающих на летном поле в аэропорту Нью-Йорка и готовых немедленно отправиться в Лондон. Если верить письму Теодора Годдарда, в их число входили Сай Ньюхаус, Дик Моррис «президент корпорации «Уолт Дисней» Майкл Эйснер.
И все же ситуация была далеко не так безнадежна. Лучшее, что я мог извлечь из нее, — добиться, чтобы попытки Гарри заткнуть меня получили как можно более широкое освещение в прессе, причем желательно не слишком к нему благосклонное. В любых разбирательствах, связанных с клеветой, истец рискует показаться в глазах других самодовольным и напыщенным из-за решения пойти на такой серьезный шаг ради восстановления доброго имени. И мне предстояло убедить Гарри, что именно это его ожидает, если он продолжит выдвигать претензии ко мне. Почти на месяц мое жилище превратилось в штаб-квартиру кампании, с помощью которой я пытался представить Гарри злым пресс-магнатом, стремящимся заткнуть рот своему самому громогласному критику. Прямо-таки очередная схватка Давида и Голиафа.
К сожалению, организованная мной кампания была не совсем успешной. Как бывший редактор «Санди тайм» и «Таймс» и экс-президент «Рэндом-Хаус» Гарри знал парочку-другую трюков, как представить историю в выгодном для себя свете. Он давал интервью за интервью и клеймил меня как «сталкера от журналистики», пытаясь выставить себя и Тину жертвами, а меня — озлобленным одиночкой. Но его усилия не привели к желаемым результатам. Их богатство и влиятельность мешали всерьез поверить, что они в этой истории пострадавшая сторона. В прошлом году Гарри и Тина приобрели дуплекс на Пятьдесят седьмой Восточной улице за 3,7 миллиона долларов, а несколькими неделями ранее выставили на продажу свою виллу в Хэмптонсе за 2,7 миллиона долларов. Тогда как из меня получился весьма убедительный неудачник. В прессе, освещавшей наш спор, меня называли «мелкой рыбешкой в водах издательского бизнеса», «нищим фрилансером» и «пустым местом». Ассоциация с Давидом и Голиафом — или, как об этом выразились в «Ивнинг стандарт», «либеральным принцем и надоедливым оводом» — была слишком очевидной, чтобы обойти ее стороной.
