– Разве не красивый вид?

– Чудесный. Просто чудесный.

– Не кажется ли вам, что я поступила умно, выбрав этот дом?

– Вы во всем поступаете умно, леди Мэри.

– Да, это так. Скажу без лишней скромности; да, я умно поступаю во всем, и так было всегда. И во время покупки я вела себя умно. Поскольку он был меблирован, я сделала вид, что мне не нравится: не мой стиль, сказала я; а я знала, что у них не будет времени освободить помещение и выставить мебель на аукцион, так как через десять дней они уезжали в Южную Африку. Они решили оставить мебель, но желающих не оказалось. Сначала я была для них счастливой находкой, а потом – она наклонилась к Бетти и похлопала ее по колену – последним шансом. И к тому же при доме была и Нэнси, и их повар – миссис Бейли из поселка, расположенного где-то неподалеку, и я купила коттедж «Вид на долину» с прекрасным видом прямо на Тевьот; так они указывали и в рекламном проспекте. И здесь я намереваюсь пребывать до конца своих дней… конечно, если у меня будет хорошая компаньонка.

Бетти взглянула на старую леди, сидящую в плетеном кресле на лужайке, окруженной с двух сторон красочным цветением. Далее располагались заросли кустов, деревья, а прямо впереди за длинным и пологим лугом протекала река, не очень большая, но сверкающая и извивающаяся, как угорь.

За ними находился дом. Одна часть фронтона была покрыта диким виноградом с розовыми, а в перспективе – алыми листьями, а с другого фронтона свешивались огромные гирлянды листьев глицинии – свидетельство того, что цветение в весенний период тянуло их вниз.

С фасада дом имел восемь окон – по два с каждой стороны от главного входа и четыре над уровнем двери, все глубоко посаженные в грубой каменной стене. Хотя дом назывался коттеджем, он состоял из восьми основных комнат, не считая кухонных помещений, и длинного чердака, окна которого выходили на заднюю сторону дома.

Бетти приехала накануне поздно вечером, и прием, оказанный ей старой леди, не только тронул, но и согрел ее, успокоил ее расшатанные нервы, а ей пришлось признать, что нервы расшатались у нее за последние месяцы. После того отнюдь не радостного Рождественского дня вплоть до последних нескольких недель в их отношениях с Элен наметился глубокий раскол, и Бетти понимала, что, если бы не была столь необходима сестре и если бы не существовало трудностей в воспитании ребенка или если бы не препятствие в лице истинного хозяина дома, Элен давно бы вежливым тоном выдала ей увольнительное предписание.

Но несколько недель тому назад отношение Элен переменилось; на деле два или три раза возникали ситуации, когда, казалось, она была готова извиниться за свое поведение. Однажды младшая сестра схватила ее за руку и начала что-то говорить, но еще до того, как Бетти хотела спросить, в чем дело, она повернулась и выскочила в сад. Бетти не последовала за ней, так как усмотрела в этом отголоски стратегии сестры времен детства: будучи ребенком, провинившись, она пыталась извиниться, затем убегала и запиралась в комнате для занятий, а к тому времени, как ее удавалось уговорить выйти, приходилось самим извиняться перед ней.

Она думала, что Элен обрадует новость о том, что она собирается на две-три недели к леди Мэри, но, хотя она открыто и не высказывалась на этот счет, она не желала этой поездки – об этом свидетельствовало ее поведение.

В летние месяцы Элен взяла за правило в одиночку ездить в Лондон. Иногда она останавливалась у своего дяди Хьюз-Бэртона, иной раз – у своей школьной подруги. Бетти удивляло, что Джо не противился таким визитам, в течение которых Элен зачастую отсутствовала по две-три ночи кряду; но в такие моменты он сам возвращался с завода не раньше восьми-десяти часов вечера. Затем были визиты к Бруксам, участившиеся после того, как в апреле Хейзл родила ребенка, по странному стечению обстоятельств в тот же день, что двумя годами ранее родился Мартин, и это совпадение вывело Элен из себя. Бетти вспомнила также, как разгневалась Элен, когда Джо, остановив автомобиль у ворот при виде Хейзл, сидящей на улице с ребенком, вышел из машины, взял ребенка на руки и принес его назад к машине, спросив:

– Разве она не красавица?

К тому ж девочка, несомненно, красивая. Практически без признаков цвета кожи ее отца.

И тем не менее ей приходилось признаться себе в том, что временами она понимала позицию Элен по поводу привязанности Джо к Дэвиду и его жене. Даже с учетом того, что они с Дэвидом вместе росли, даже с учетом его сострадания к этому человеку, – даже с учетом всего этого его отношения с ним и с его женой были необычными: казалось, он любил их… любил его. Когда мысль об этом впервые зародилась в ее голове, она смутилась, но это помогло ей взглянуть на ситуацию глазами Элен, и она не могла не симпатизировать ей, во всяком случае в этом вопросе…

– О чем вы думаете, уставившись в одну точку?

– О, ни о чем, просто так; здесь так тихо, так спокойно.

– Иногда слишком спокойно. Эта глупая мисс Уоткинс вообразила, что я приехала сюда умирать. Думаю, она готовилась к похоронам.

– Видимо, это проявление ее заботы о вас.

– Ничего себе забота! Нечего тогда было называться компаньонкой; она скорее действовала как политик: можно было предположить, что именно она протащила этот законопроект о предоставлении молодым женщинам права голоса. Тем утром прошлым летом она прямо махала над головой газетой и визжала: «Мы можем делать это в 21 год!» – Теперь леди Мэри вновь подалась вперед и схватила Бетти за руку: – И вы знаете, что я ей сказала? – И хриплым шепотом, с ликованием на лице она продолжала: – Знаете, что я сказала? «Успокойтесь, женщина. Вам уже сорок, и пора бы знать, что вы можете делать это в любом возрасте, конечно после четырнадцати».

И когда леди Мэри откинулась на спинку кресла, подняв лицо к небу и смеясь, Бетти закрыла рукой рот, сотрясаясь всем телом.

Распрямившись, старая леди продолжала тираду против своей бывшей компаньонки:

– Ее мать была суфражисткой: права для женщин, равенство и все такое прочее; дураков много, именно дураков. Я никогда бы не позволила, чтобы кто-либо из мужчин был равен мне. По своим умственным способностям любая женщина в состоянии затмить и обвести вокруг пальца любого мужчину, если у нее достаточно здравого смысла, чтобы приложить к этому ум. Равенство! Вот что я вам скажу, девочка. Мой отец был грубиян, а мать тяжелым человеком. Слуги его ненавидели, а ее любили. Когда слуга ему не подчинялся или всего-навсего оправдывался перед тем, как быть уволенным, он хлестал его кнутом, в буквальном смысле слова хлестал кнутом, сбивая с ног. Он владел кнутом, как эти ковбои. На днях я думала о нем и о том, как бы он отнесся к миссис Бейли, когда она встала у обеденного стола, выставив бюст с выражением гордости на лице, и сказала, что ее сын поступил в Оксфорд. «Он будет учиться в Раскин-колледже, мэм!», – проговорила она таким тоном, будто я старалась помешать ему. Заметьте, я сдержалась и не сказала: «Да это колледж для рабочих, там нет ни одного джентльмена». Во мне много от моей матери, и я сказала: «Вы должны гордиться, миссис Бейли», а она ответила: «Времена меняются, мэм. Да, меняются. Пришло время гордиться. Никто не будет теперь презирать его». Тогда-то я и подумала об отце и его кнуте, и на какое-то мгновение мне стало грустно, так как я поняла, что времена действительно изменились: во времена моего отца никто не посмел бы говорить подобным образом своей госпоже.

– Уверена, она не хотела вас обидеть. – Тон Бетти был холодным.

– Почему вы всегда защищаете этих людей? Знаете, вы чем-то напоминаете мне мою мать, только она была красавицей и обладала шармом… О! Я не хочу вас обидеть, у вас есть шарм. Хотя вы и не можете претендовать на красоту, у вас, несомненно, есть шарм. Но моя мать была человеком с характером. Они оба были с характером. Знаете? Они частенько сражались как кот с собакой. Что там говорить о бедняках в субботу вечером – мои родители не имели равных в том, чтобы перекричать и переколотить друг друга.