«Я не видал давно Дубравны…» Я не видал давно Дубравны, Своих Дубровок и Дубны, Померк ты, свете тихий славный, От юности хранивший сны!.. Упали древние покровы, И путь мой горек и суров… Найду ли я, вернувшись снова, В сохранности родимый кров?.. И хляби ринулись из тверди, И мир взметнулся на дыбы… Удержатся ль на крыше жерди Старухи матери-избы?.. И на божнице старой нашей Едва ль по-прежнему Христос, Склонившись, молится пред чашей В томленьи и сияньи слез?.. Я видел сон, что он с божницы, Где от лампады тишь и синь, Пред изначальным ликом жницы Ушел в скитания пустынь… Ушел в невиданном соблазне Начать путь испытанья вновь Не из боязни перед казнью, Но в страхе потерять любовь… Закрылся лик его тоскою В столетней копоти избы, Где пред лампадой и доскою Столетья гнулися горбы… Не мог, не мог же он столетья Под скрежетание цепей Мешать слова молитвы с плетью, Как с тучным колосом репей?! Пред жницей страшной и победной, Восставшей в пепле и крови, Не мог остаться плотник бедный Со словом мира и любви?!. И потому не для прельщенья, Но как исход и как залог К серпу оправданного мщенья Сложил он мирный молоток. Конец 1920-х годов (?) «Есть в этом мире некий…» Есть в этом мире некий Водитель вышних сил, Что движут к морю реки И к солнцу хор светил. Не знающий окрайны Пределов и дорог, Он держит, полный тайны, Луны ущербный рог. У ног его пастуший Кометы грозный кнут, Пред ним моря и суши Послушные текут. И шаг его неслышим, И лик его незрим, Но мы живем и дышим Дыханьем с ним одним. И зорко звезды числим, Как зерна в закрому, Но скрыт он и немыслим, По правде, никому. Мы числим и не верим, Что в числах смысл и толк, И снова рвем и мерим Небесный синий шелк. Но будет все понятно, Будь мудр ты или глуп, Когда проступят пятна У мертвых глаз и губ. И всяк его увидит, Скрываясь под исподь, Когда к земле отыдет Земная наша плоть. Январь 1930 СЛЕЗЫ
Горько плачет роза, в темень отряхая Липкие от слез ресницы лепестков… Что так горько, горько плачешь, золотая? Плачь же, плачь: я строго слезы сосчитаю, Разочтемся навсегда без дураков! Ни слезам я, ни словам давно не верю И навзрыд давно-давно не плакал сам, Хоть и знаю, что не плачут только звери, Что не плакать — это просто стыд и срам! Плачь же, друг мой, слез притворных не глотая, И не кутай шалью деланную дрожь… Как тебе я благодарен, золотая, За ребячество, дурачество… за ложь! Видишь: ведь и я хожу от двери к двери, И по правде: сам не знаю, как же быть? Ведь не плачут, ведь не плачут только звери… Как бы я хотел тебе, себе поверить, И поверив слову, снова полюбить! <1930> «Не знаю, друг, с тоски ли, лени…» Не знаю, друг, с тоски ли, лени Я о любви не говорю: Я лучше окна растворю — Как хорошо кусты сирени Чадят в дождливую зарю! Садись вот так: рука к руке, И на щеке, как на холстинке, Лежавшей долго в сундуке, Смешай с улыбкою морщинки: Ведь нет уж слова без заминки На позабытом языке! Да и о чем теперь нам спорить И говорить теперь о чем, Когда заискрилось в проборе?.. Мой милый друг, взгляни на зорю С ее торжественным лучом! Как хороши кусты сирени, Дорога, лес и пустыри В благословении зари!.. Положь мне руки на колени И ничего не говори Ни о любви, ни об измене! <1931> «До слез любя страну родную…» До слез любя страну родную С ее простором зеленей, Я прожил жизнь свою, колдуя И плача песнею над ней. В сторожкой робости улыбок, В нахмуренности тяжких век, Я видел, как убог и хлибок, Как черен русский человек. С жестокой и суровой плотью, С душой, укрытой на запор, Сберег он от веков лохмотья Да синий взор свой, да топор. Уклад принес он из берлоги, В привычках перенял он рысь, И долго думал он о Боге, По вечеру нахмурясь в высь. В ночи ж, страшась болотных пугал, Засов приладив на двери, Повесил он икону в угол В напоминание зари. В напоминание и память О том, что изначальный свет Пролит был щедро над полями, Ему же и кончины нет. И пусть зовут меня каликой, Пусть высмеет меня юнец За складки пасмурного лика, За черный в копоти венец, И часто пусть теперь с божницы Свисает жидкий хвост узды, Не тот же ль синий свет ложится На половицы от звезды?! Не так же ль к избяному брусу Плывет, осиливши испуг, Как венчик, выброшенный в мусор, Луны печальный полукруг?! А разве луч, поникший с неба, Не древний колос из зерна?.. Черней, черней мужичьи хлебы, И ночь предвечная черна… И мир давно бы стал пустыней, Когда б невидимо для нас Не слит был этот сполох синий Глаз ночи и мужичьих глаз! И в этом сполохе зарницы, Быть может, облетая мир, На славу вызорят пшеницу Для всех, кто был убог и сир. И сядем мы в нетленных схимах, Все, кто от века наг и нищ, Вкусить щедрот неистощимых, Взошедших с древних пепелищ. Вот потому я Русь и славлю И в срок готов приять и снесть И глупый смех, и злую травлю, И гибели лихую весть! <1930> |
