Едва выйдя на берег, многие кинулись сушняк собирать, чтобы разложить наконец огонь желанный, но проводник воспротивился:

— Близко крепость свейская. Увидят дым, насторожатся. Надо напасть нежданно.

Александр вполне оценил совет провожатого.

— Греться будем в крепости. Идем без шума. Кто заговорит или закричит, тому после боя плетей всыплю. Обоз остается, привяжите где-нито собаку.

Шли к крепости по лесу на лыжах, развернувшись длинным полукругом. Несмотря на усталость, накопившуюся за переход, шли быстро, подгоняемые мыслью о грядущем тепле и отдыхе, а главное, неугасимой злостью на врага, почивавшего где-то в сытости и благополучии.

Так они и ворвались во двор крепости — с почерневшими, обмороженными лицами. Рубили молча, зло, врываясь в теплые избы, не ведая пощады и жалости.

Шведы, и в мыслях не допускавшие прихода сюда русских и даже не затворившие ворота по отъезде фуражиров, были застигнуты врасплох и почти не оказывали сопротивления. Разбегались, прячась по клетям и задворкам.

Лишь одна изба, где, видимо, жили начальники, ощетинилась на входе копьями. И тут из уст нападавших вырвалось единственное слово.

— Огня! — прохрипел кто-то повелительно.

Слово было столь желанным для всех, что огонь мигом явился в виде тлеющей головешки, притащенной из поварни. Тяжелые низкие двери избы закрыли и подперли снаружи бревном. Избу зажгли со всех четырех углов, высохшие смолистые бревна занялись быстро, горели споро. Пламя, прыгая по стенам, по пересохшему в пазах мху, мигом добралось под застреху, лизнуло свесившийся с крыши снег и нырнуло вниз под стропила.

Скоро вся изба была объята огнем жарким и жадным.

Из избы неслись крики и вопли погибавших там людей, вызывавшие не чувство сострадания и жалости у победителей, а, напротив, жестокого торжества и кровожадного удовлетворения: так вам и надо, мы мерзли, вы — жарьтесь.

В своем опьянении от успеха, от обилия тепла, повеявшего окрест, они не обратили внимания, как пламя перекинулось на другие постройки, побежало по изгородям. Их отрезвил громкий и властный крик князя:

— Выходи-и! Все выходи из крепости!

Желанная крепость с избами и клетями, поварней и баней, захваченная стремительно и счастливо, была объята огнем, потушить который уже не могло никакое чудо. Даже ливень, хлынь он с неба, не смог бы остановить этого разгулявшегося жара.

Чтобы крепость не стала огненной скудельницей для замешкавшихся там дружинников, Александр велел сорвать ворота, пока они еще не загорелись. Была свалена и верхняя двускатная перекладина.

Теперь в огненном кольце, охватившем крепость, виделось лишь одно не пылавшее место — бывшие ворота. И туда устремилось все живое из огненного плена — и дружинники, и вырвавшиеся из стойл кони, и уцелевшие шведы, и даже крысы.

Огонь помирил всех — победителей и побежденных, они бежали в дыму и огне, помогая упавшим подняться, не разбирая — враг то или русский. И все же, выбежав из огня, побежденные вспоминали о своем состоянии и тут же, не сговариваясь, бросали оружие. Что испокон одно означало: сдаюсь на милость победителя.

Дружинники табунились обескураженной толпой, виновато переглядываясь, не зная, радоваться случившемуся или огорчаться.

Князь подошел к дружине и, потрогав обмороженную щеку, съязвил громко:

— Погрелись, умники?!

Дружина молчала. В вопросе князя и ответ слышался: ведь дурь сотворили.

— Так вот, — нахмурился Александр, — до другой крепости день переходу. Идем на нее немедля, а кто и там красного петуха пустит — повешу. Собственной дланью повешу.

Дружина молчала, но в этом молчании Александр чувствовал одобрение.

Воротился Андрей Ярославич на пасху. Случайно ль, с умыслом ли, поди догадайся. Но на пасху православные все прощают друг другу, а у Андрея грехов и вин перед старшим братом скопилось предостаточно.

Явился вместе с Даниловной своей нежданно-негаданно, вестника вперед не посылая, как у князей принято. Свалился как снег на голову — и все тут.

Вошел в сени, где великий князь «думал» с близкими боярами. Александр, говоривший что-то, умолк на полуслове, увидев брата в дверях. Все обернулись туда по направлению взгляда удивленного великокняжеского. Вот те на, диво так диво!

Александр поднялся со стольца, сделал несколько шагов по направлению к брату. Бояре расступились. Андрей, бледный, кинулся бегом навстречу великому князю.

Они обнялись. Александр, несколько отстранив брата, посмотрел в глаза ему, сказал серьезно и холодно:

— Христос воскресе.

— Воистину воскресе, — отвечал поспешно Андрей.

Они поцеловались трижды, но не радость и счастье от встречи чувствовались в этих поцелуях, а лишь долг обычаю христианскому.

Бояре поняли — уходить надо. И бесшумно стали удаляться, исчезать, словно тени. Последним Светозар ушел, тихо прикрыв дверь.

Братья остались одни. Александр, словно ожегшись о брата, круто повернулся и воротился к стольцу. Сел. Хмуря недобро брови, глядел на Андрея, виновато стоявшего внизу.

— Ну, что скажешь, побегунчик? — спросил наконец.

Андрей залился румянцем, словно его по щекам ударили позорным словом, но переборол гордыню, сказал тихо:

— Прости меня, Александр. Прости за все.

— Я-то прощу, Андрей, родством понуждаемый и обычаем христианским. А вот что хан скажет, он, чай, пасху не празднует, в Христа не верует. Что ему отвечать будешь?

Князь Андрей молчал, потупя голову: ни брату, ни, тем паче, хану отвечать было нечего. Надолго умолк и великий князь. В сенях воцарилась тишина. Где-то во дворе лаяла собака, ржал и храпел игриво конь. А в сенях — как вымерло.

— Пошто ты ослушался моего совета? — заговорил наконец Александр. — Али я не предупреждал тебя не задирать татар? Али великокняжий стол голову вскружил? Думал, сел на этот столец, и все, тебе уж никто не судья. Нет, милый, за этот столец ты подсуден не одной совести и богу, но и отчине, и хану наконец. Ты хоть ведаешь, что натворил Неврюй после твоего бегства?

— Слыхал.

— А я своими очами зрел. С Переяславлем то же сотворили, что и Батый когда-то, если не хуже.

— Но ведь я не хотел этого, — поднял Андрей глаза на брата.

— То, что ты не хотел, не есть оправдание. Вверг Русь в кровь и позор, за сие и отвечать должен.

— Но я хотел отмстить им за отца, за все…

— Хотение славное, что и говорить, да где у нас сила на то? Где? Думаешь, я не хочу мести за кровь и слезы Руси? Хочу, и поболе иных сопляков хочу. Но знаю — рано. Рано о сем помышлять.

— Но когда же, когда? — спросил Андрей, почувствовав в голосе брата хоть скрытое единомыслие. — Когда, Александр?

— Не знаю. Нам сие доведется вряд ли. Дай бог, если внукам посчастливится, а то, может, и того далее, — мрачно сказал Александр. — Татаре нас крепко обратали. Не вырваться. Кабы хоть немцы с литвой да свеями в покое оставили. Куда ни шло. А то ведь кружатся, аки стервятники, ждут, когда Русь омертвеет, дабы попировать на трупе ее. А вот теперь ты туда.

— Нет, — вскинул голову Андрей. — Нет, Александр, супротив Руси я и мысли не держу, не токмо деяния.

— Мысли, может, и не держишь, но деяния творишь. Зачем бежал к свеям? У ярла — врага моего — поспешителем стал. Пристойно ли сие русскому князю?

— Ну виноват, ну что теперь делать? — сказал с отчаяньем в голосе Андрей. — Ну казни, коли хочешь, я ныне в твоей власти.

— Ладно, — махнул Александр рукой. — Будет хныкать. И казнил бы, если б узнал, что на Русь с ярлом ходил. А может, ходил?

— Нет.

— Вот и ладно. И на том спасибо, что крови братней пролить не дал. И все же ходил с ними куда-то? Ну?

— Ходил на полуночь норвежцев воевать.

Впервые за весь разговор великий князь улыбнулся, но тут же сгасил улыбку.

— А я дочь короля Хакона норвежского за Василия сватаю.

— Но я же не знал этого, — смутился Андрей. — И потом, если чистосердечно, не вижу корысти в таком сватовстве.