Народ хохочет, народ дивится: «Ай мудрая скотина! Ай разумная тварь!»

И никто не вспомнит, что третьего дни это ж самое вытворял медведь, когда его спрашивали: «Как Миша за медом идет?», «Как Миша мед узрел?», «Как на Мишу рой налетел?».

Гуляет, веселится Новгород напропалую. Медов выпито — не счесть, брашна съедено — невесть.

К ночи, чтобы веселье продлить, зажгли несколько костров на Дворище. Запорхали малые огоньки и по улицам, старостам уличанским на досаду. Кабы ненароком пожару не сотворили.

Красному-то петуху все едино, что радость, что горе, так взыграет, что и не обрадуешься.

Князь Александр в сопровождении воинов возвращался от владыки уже в темноте. Голова чуть кружилась от медов, выпитых у Спиридона, на сердце было легко и радостно: такая забота с плеч свалилась. Тревожился князь об отце, ждал теперь с часу на час посланца от него.

Едва миновали Ярославово дворище, где сторожа, перекликаясь, тушили головешки от костров, в первой же улице метнулись от забора тени.

— Стой! — крикнул Ратмир.

Куда там! Те так припустили, что вскоре скрылись за углом, словно растаяли в темноте. А из-под забора, кряхтя и бормоча что-то, поднялся нагой человек. Шагнул навстречу верховым, захныкал:

— Господа высокие, вы видели, как раздели меня тати донага.

Человек едва держался на ногах.

— Ты пьян? — спросил князь.

Обернулся к Ратмиру.

— Кинь дураку хоть гривну на портки.

— Сейчас, Ярославич.

Ратмир не спеша нащупал на поясе калиту. Князь поехал дальше, за ним стража. Ратмир никак не мог развязать завязку на калите. А топот копыт все удалялся. Голый, стоя около, приплясывал не то от нетерпения, не то от холода.

— Може, пособить, господин?

— Сам управлюсь, — огрызнулся Ратмир и спросил: — Поди, пропьешь дареное-то?

Голый хихикнул угодливо:

— Там решим.

И тут Ратмир выпрямился в седле.

— Тогда получай! — и ожег голого плетью. Тот взвизгнул от боли, метнулся к забору. Ратмир направил следом коня, достал плетью голого еще два раза.

— За что? — завыл тот. — Князь же кун велел!

— А я тебе для ума, дураку. С кунами тебе пропасть, а после плети — жизнь всласть.

Когда Ратмир догнал князя и поскакал рядом, тот спросил:

— Ну, одарил нагого?

— Одарил, Ярославич.

— Рад небось?

— Рад, Ярославич. Без памяти рад.

В окнах сеней великого князя — ни одного целого стеклышка. Благо, тепло уж на дворе. Слуги кое-как прибрались, вымели чисто, внесли свежеструганные столы, лавки. Принесли и чудом уцелевший столец великокняжеский, поставили к передней стене, где и должно ему быть.

Ветерок, гуляющий в сенях, приносит из города тошнотворный запах. Князь Ярослав Всеволодич, едва прибыв в порушенный и сожженный Владимир, повелел всем уцелевшим исполнить долг пред погибшими — предать их тела земле с соблюдением всех христианских обычаев. Вот и роются люди в развалинах и пепелищах, извлекая трупы.

По уходе татар собрались уцелевшие русские князья во Владимир. Свидеться им всем край надо было. Посоветоваться, поплакаться друг дружке на беды свои, а главное, выбрать великого князя. И, что не менее важно, поделить сызнова столы меж собой: ведь, считай, половину князей перебили татары. Может, кто-то из явившихся и радовался в душе, предвкушая стол побогаче да повыше, но Александр видел, как искренне были опечалены сыновья ростовского князя Василька Константиновича — Борис и Глеб. Отроки скромно сидели на краю лавки, тесно прижавшись друг к дружке, и молчали. Они были еще слишком юны, чтобы радоваться освободившемуся столу отца. Наоборот, их печалила его смерть.

«Не обидели б их», — подумал Александр и решил в случае чего вступиться за сирот.

Князья расселись по лавкам, перекидываясь друг с другом новостями и в то же время зорко посматривая на трех Всеволодичей, отошедших к дальнему окну.

Братья, Ярослав, Иван и Святослав, негромко беседовали. И хоть голосов их почти не было слышно в сенях, все догадывались: братья решают, кому из них быть великим. Впрочем, присутствующие понимали, что и совещаются они порядка ради, что всем уже давно ясно, кто станет великим. Конечно, старший брат.

И хоть отец их, князь Всеволод Юрьевич, перед кончиной пытался сломать этот порядок, — отдать великий стол не старшему сыну, ослушнику воли его, а младшему, — все равно после его смерти все стало по-прежнему. Слишком велика была на Руси привычка подчиняться старшему, хоть бы и умом невеликому.

Слава богу, ныне старший Всеволодич не дурак и воин хороший и храбрый.

Наконец братья прошли на свои места.

Сели рядом на лавку, на пустующий столец даже не взглянули, словно он им неинтересен был, нежеланен.

Помедлив, привстал с лавки Иван Всеволодич. Внимательно посмотрел на присутствующих, заметил брезгливо морщившегося епископа ростовского Кирилла. От Кирилла не ускользнуло удивление князя.

— He зри на меня с осуждением, сын мои, — махнул рукой епископ. — То меня от несносного духа тошнит. Князь Иван взглянул на слугу у двери, приказал:

— Принеси владыке сыты.

— Ой, не надо, не надо сладкого, — встрепенулся Кирилл. — Принеси лучше водицы чистой, холодной, сын мой.

Слуга ушел. Князь Иван начал говорить, супя черные брови:

— Дорогие братья по крови и по вере, великое испытание выпало Русской земле. Не вправе мы судить божественный промысл, но от того печаль наша не легче, а тяжелее становится. Лучшие братья наши мужественно полегли в ратоборстве с погаными, вечная им память за то и царствие небесное… Иван размашисто перекрестился, закрестились и князья на лавках. Князь Иван заметил, как покатилась слезинка по щеке юного Глеба, понял — надо к делу ближе переходить, не ровен час, зарыдает отрок. Только еще слез не хватало на съезде высоких мужей.

— Ведомо вам, братья, — продолжал Иван более спокойным голосом, — что и наш брат, великий князь Юрий Всеволодич, славно потрудясь на поле ратном, сложил голову. И как бы ни велика была печаль наша по нем, как ни горьки слезы, мы должны не мешкая призвать на его стол лучшего и мудрейшего из нас. И, повинуясь ему во всем, любить его как старшего брата, как отца всей земли.

При последних словах Ивана Всеволодича взоры присутствующих обратились на Ярослава Всеволодача. Еще не было произнесено его имя, но все знали — он будет великим князем.

— Пусть же станет отныне великим князем любезный брат наш Ярослав Всеволодич, — произнес торжественно князь Иван, — пусть он блюдет землю Русскую и строит ее. А мы все по силе возможности станем поспешествовать ему в этом, не переча, но любя и повинуясь. Пусть!

Иван Всеволодич неспешным взором обвел присутствующих, задерживая его на каждом князе. И они, встретясь с его вопрошающим взглядом, кивали утвердительно головой и отвечали: «Пусть!»

Даже юные Борис и Глеб должны были подать свой голос: «Пусть!»

В этом кратком слове было не только согласие иметь великим князем Ярослава, но и клятва стать ему верным помощником, быть всегда под его высокой рукой.

— Дорогой брат наш, — обернулся Иван с поклоном к Ярославу. — Низко кланяясь тебе, просим сесть на сей стол высокий и потрудиться на нем во славу и спокойствие земли Русской.

Ярослав Всеволодич поднялся с лавки, за ним встали и все присутствующие. Все князья поклонились Ярославу, лишь епископ не кланялся, а осенил широким крестом столец великого князя.

Приняв поклоны князей, Ярослав поклонился на три стороны, повторяя при этом:

— Спаси бог вас… Спаси бог вас, братья мои.

После поклонов он прошел к стольцу и сел на него.

Долго молчал Ярослав, крепко вцепив в подлокотники белые пальцы, и никто не посмел нарушить этой тишины даже вздохом. Наконец, словно очнувшись, Ярослав поднял голову.

— Садитесь, братья. Садитесь.

Когда все сели на свои места, великий князь продолжал говорить задумчиво, словно самому себе: