— Батый, поди, кается, что живьем его выпустил.

— Не думаю. Батый — воин и мужество даже во врагах чтит. Знаешь, как он печалился, когда Евпатия Коловрата убили, а ведь Коловрат с други своими столько у хана лучших воинов перебил, и даже родственника его Хостоврула зарубил.

— Вот, вспомнил о Коловрате, — сказал Андрей с упреком. — А сам ныне рати бежишь.

— Да, бегу, Андрей, бегу, — вздохнул Александр. — Ибо в рати с татарами пока смысла не вижу. Лишь вред и поношение отчине.

— Эх ты, — сказал Андрей и умолк надолго.

Александр нет-нет да искоса посматривал на брата, на густые брови его, индевевшие от дыхания, и было ему и жаль его, и непокойно на душе. Жаль, что так и не понимает он положение отчины ныне, на рать рвется (молодо-зелено!), и беспокойно, что, заполучив стол от ханши, начнет к рати готовиться. Татары узнают — накажут и убить могут. А как уберечь его от этого, если он старшего брата корит за бездействие?

«Впрочем, как только утвердят меня великим князем, окорочу парня, — думал Александр. — И женить действительно пора. Может, и остепенится, поумнеет».

А конь татарский бежал, пофыркивая, поскрипывали сани, а сзади холодное зимнее солнце опускалось к окоему.

Во сто дней не управились, прихватили еще две недели, пока увидели впереди Каракорум. Правда, в пути делали недельную остановку-передышку — в городе Омыле на озере Кызыл-Баш. Подправляли сбрую, сани, да и сами поели хоть вареного.

Дабы время зря не пропадало, Александр взялся учить Андрея татарскому языку. Тот вначале упирался: на что, мол, мне это лопотанье, — потом сдался. Деваться некуда, стал учить понемногу и за три месяца кое-что говорить начал, а главное, понимать, о чем говорят.

— Ну вот и славно, — шутил Александр, ставший поневоле наставником. — Поймешь хоть, когда татары пагубу тебе станут готовить. Помолиться успеешь перед смертью.

Вот и показался Каракорум — разноязыкий, разноликий город, где рядом с мусульманскими мечетями была католическая церковь, тут же языческие кумирни, православная церковь. В этом городе все вольны были верить и молиться любому богу, любому идолу.

В Каракоруме четверо главных ворот на четыре стороны света. Никаких стен и укреплений, лишь плетень, обмазанный глиной, окружал его. Да и тот во многих местах разломан, покосился.

— Такой город на щит взять — раз плюнуть, — сказал Андрей.

— Согласен, взять легко. Но как доплюнуть?

Каир-бек приехал с каким-то татарином, в обязанности которого входило принимать и устраивать посольства. Он разместил русских в просторном, но уже потрепанном шатре недалеко от стены, окружавшей ханский дворец, назначил прокорм от имени ханши — пшено, кумыс и мясо без соли. Сказал, что русские князья должны подождать, когда великая ханша сможет их принять.

В долгом пути они уже привыкли к ожиданию, а теперь его скрашивало знакомство с городом, в котором, как нигде более, смешались языки, народы, веры. Колготились бойкие базары у всех ворот, где можно было купить всё — от шубы и коня до меча и раба. Князья в сопровождении гридинов своих ходили по городу, дивились многому, покупали заморские диковинки, пробовали пищу столь крепко проперченную, что во рту словно огнем полыхало.

Но наступил день, в который великая ханша согласилась наконец принять их. Во дворец полагалось идти без оружия, что было несвычно им, привыкшим даже спать ложиться, имея под рукой меч или кинжал.

Александр все же одел под корзно брони, дабы не сверкать бляхами бахтерца при столь унизительном положении. Андрей, напротив, велел гридинам так яро начистить нагрудные зерцала, что в них можно было смотреться.

Перед самым уходом их подошел Лучебор, протянул две кружки князьям.

— Выпейте-ка моего зелья, Ярославичи.

— Что тут еще за бурда? — понюхал Андрей и поморщился.

— Сие есть варево из трав, князь, — отвечал спокойно старик, — на кое и молитовка положена, дабы в гостях уберечь вас от отравы.

— Ты что ж думаешь, нас травить зовут?

— Нет, Андрей Ярославич, не думаю. Но, как у нас молвится, береженого бог бережет. Выпей.

— Давай пей, — сказал Александр. — Старик прав. Забыл про отца?

Питье оказалось столь горьким, что Андрей сплюнул.

— Оно же горше отравы, старик.

— Ништо, Ярославич. Горькое лечит, — усмехнулся Лучебор, забирая кружки. — Зато теперь я покоен за вас, живы воротитесь.

Все было, как и в Сарае, разве что попышнее да стражи побольше.

Дворец, подпертый семьюдесятью резными колоннами, был щедро изукрашен дорогими тканями, золотом, серебром и резьбой по слоновой кости. Сам трон вырезан из слоновой кости и украшен драгоценными камнями.

Одежда ханши, восседавшей на троне, расшита жемчугами и искристыми алмазами. Едва ль не на каждом пальце золотые перстни, на запястьях браслеты. Все блестит, все сверкает во дворце, даже под прищуренными веками монгольской владычицы, кажется, не глаза — алмазы ограненные.

Когда русские князья после вручения богатых подарков, кинутых к подножию трона, после коленопреклонения сели на лавку, стоявшую внизу у начала лестницы, ведущей к трону, ханша спросила:

— Как доехали?

— Хорошо доехали, царица, — отвечал Александр.

— Добрых ли коней давали вам в пути? — спросила ханша опять, глядя уже на князя Андрея.

Вопросы были вроде пустяковыми (так повелевал обычай степняков), но здесь спрашивал не простой степняк — царица, и отвечать ей надо достойно. Даже если в пути случилось что — обида ли, ограбление ли, — здесь о том говорить нельзя было, дабы не оскорбить слух великой ханши.

Было спрошено даже о здоровье «драгоценного брата нашего» хана Батыя.

— Хан Батый крепок, здоров, как и сын его Сартак, — ответил Александр, — и велел кланяться тебе, царица.

— И кого ж из вас он в великие князья прочит? — спросила Огул-Гамиш, тая лукавство в углах губ.

— Хан Батый меня прочит, как старшего в гнезде нашем.

— Хы, — хмыкнула ханша и, облокотясь на резной подлокотник, задумалась.

И хотя здесь много народу: сидят справа от трона мужчины, слева женщины, — все это в основном многочисленная родня ханши, — во дворце тихо, когда царица говорит и особенно — думает.

— А в каком городе у вас великокняжий стол? — спросила Огул-Гамиш.

«Как будто не знаешь», — подумал Александр, но вслух ответил:

— Великокняжеский стол испокон у нас во Владимире, царица.

— А в Киеве разве не великое княженье?

— Верно, царица, Русь от Киевской земли есть пошла.

Ханша опять помолчала, что-то соображая, и вдруг спросила Андрея:

— А ты не хотел бы стать великим князем?

Андрей побледнел, он не ожидал такого поворота.

— Но я младше Александра, — наконец нашелся он. — А у нас не принято поперед старшего.

— Ну, что у вас не принято, то нам не указ, — отвечала ханша. — Отныне станет так, как я захочу.

Она прикрыла глаза, словно думу думать стала. Но Александр понял, что решение у нее уже готово и оно — вперекор желанию Батыя. И все же надеялся, что у ханши хватит ума не являть свой перекор, а скрыть под словесным туманом.

— Ну что ж, драгоценный брат наш решил мудро, — начала медленно Гамиш. — И мы, лишь следуя пользе обоюдной, повелеваем тебе князь Александр, сесть в Киеве, став великим князем всей Руси. А тебе, молодой и воинственный князь Андрей, велим сидеть во Владимире и строго блюсти корысть не только свою, но и нашу.

— Но… — хотел что-то сказать Андрей и тут же смолк, получив от брата тычок локтем в бок: молчи!

Они вместе встали, поклонились ханше и, следуя за татарином-распорядителем, вышли из дворца.

— Ты чего?! — возмутился Андрей. — Она же ни бельмеса не поняла. Ведь великокняжий стол во Владимире.

— Все она поняла, Андрей. Все. Ей надо было вбить клин между нами, и она его вбила.

— Какой клин?

— Али не понимаешь? Я признан великим князем, а стола великого лишен. А ты на великом столе, а не великий князь…