— Дети везде есть дети, — вздохнул Звонец, косясь на князя.

— Верно, — согласился Александр. — Только русские дети дураками нас не дразнили, более славы кричали.

«Ишь ты, — подумал Миша, — и по-татарски ведает Ярославич».

Русские полотняные шатры, стоявшие на возвышении, еще издали узнавались. Даже в их силуэтах, напоминавших шлемы, было что-то родное и близкое.

В сопровождении нескольких гридинов навстречу Александру вышел из шатра князь ростовский Борис Василькович, уже возмужавший, с густой круглой бородкой.

— Александр Ярославич! — вскричал он в искреннем радостном изумлении.

Они обнялись, и Александр почувствовал на щеке тепло слезинки, скатившейся с ресницы Бориса. Он ласково похлопал его по спине, шепнул утешительно:

— Скорблю с тобой вместе, князь. Крепи сердце, брат.

Он понимал, какую трагедию здесь, на чужбине, пережили братья Борис и Глеб, ставшие едва не самовидцами гибели Михаила Черниговского. Что должны были чувствовать эти юные князья при виде жестокой расправы, учиненной татарами над их родным дедом, о славной боевой жизни которого так много рассказывала им в детстве мать Мария Михайловна?

— А где Глеб? — поинтересовался Александр, входя в шатер.

— Он повез гроб деда до Чернигова. Схоронит — воротится сюда. А матери я послал ведомость в Ростов.

Они сели на кошму посреди шатра, и слуги, расстелив полотенце, принесли в большой чаше мясо и корчагу с кумысом.

— Ну что, Ярославич, — сказал князь Борис, — поснедаем, чем бог… то бишь хан послал. — Он взглянул на гостя просительно. — Ярославич, за-ради бога, вели хлебца подать. Наскучал по нему, смерть.

Князь Борис сам схватил каравай, принесенный Светозаром, отломил кус, стал есть с наслаждением и жадностью. Сказал, оправдываясь:

— Здесь все от двора хана поставляют. Хлеба не дают, вместо него просо присылают, кумыс да мясо. Даже соли нет. Не хочешь — завоешь.

— То-то я смотрю, Миша Звонец аж четыре воза мукой нагрузил.

— Он был, знает, вот и запасся.

Александр почти с отней нежностью смотрел на Бориса, которого искренне любил с детства и на которого — знал точно — мог всегда рассчитывать как на самого преданного союзника.

«Странно все переплелось на Руси меж нами, — думал он. — Дед его Михаил всю жизнь враждовал с моим отцом, и смерть его только на руку князю Ярославу. А для князя Бориса — это горе, однако ж все равно он остается нашим поспешителем. Впрочем, что ж удивительного, на стол его мой отец садил, а не дед родной».

— Князь Борис, а почему ты домой не уехал?

— Ярослав Всеволодич велел его здесь ждать. Воротится из Каракорума, на Русь вместе побежим.

— И ты знаешь, зачем он поехал?

— А как же. На великокняженье становиться.

— Так вот, князь Борис, есть слух, что он вызван на смерть туда.

— Как?! — поперхнулся Борис хлебом. — Не может того быть!

— Так думал, наверное, и твой дед, едучи сюда.

— Что же делать? Что делать? — Борис вскочил.

— Как ты думаешь, хан Батый мог знать об этом?

— Нет, нет. Он очень хорошо отнесся к князю Ярославу, из своих рук давал кумыс пить. А это у них великая честь. — Борис прошелся по шатру, пытаясь что-то сообразить, потом остановился. — Впрочем, князь Александр, не могу за него поручиться. Он столь хитер, не поймешь, что думает. Вот ты сам побывай у него. Увидишь.

— За тем и ехал сюда я, князь Борис, — у него побывать. И, если он искренен в отношениях с нашим гнездом, умолить вернуть отца с дороги.

— Но… — начал было Борис и осекся.

Хотел сказать, что теперь уже не догнать великого князя, но сообразил, что слышать сие вряд ли будет приятно дорогому гостю.

Александр вопросительно взглянул на него: мол, что сказать-то хотел?

— Да так, пустяки, — махнул рукой Борис.

Но Александр понял, чего не договорил его юный союзник, и вполне оценил умолчание, щадившее его чувства и крохотную надежду на успех.

Пред тем как идти к хану, Александр внимательно прослушал советы крещеного половчанина Сонгура, жившего в русской колонии Сарая и знавшего назубок все обычаи ханской ставки. И как надо кланяться тени Чингисхана, как идти промеж огней, и чтобы, упаси бог, не наступить на порог-веревку при входе в ханский шатер, и как преклонить колена пред ханом, и когда подняться, и как говорить, и как брать чашу с кумысом, если хан таковую предложит…

— Ну что ж, — сказал Александр, отстегивая меч (с оружием к хану идти нельзя). — Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест.

Сонгур угодливо хихикнул, князь сунул ему в руку гривну, и половчанин, кланяясь и благодаря, попятился из шатра.

Но прежде чем князь подвластных земель мог ступить в шатер хана, он должен был выложить подарки, привезенные хану, и не перед ним, а перед шатром его, рядом с пылающими кострами. Огонь очищал подарки от всего дурного, что могло передаться с ними хану, — ворожба ли, яд ли, дурной наговор.

Слуги князя, несшие впереди его вороха мехов, драгоценности, украшения, сложили все перед огнем и, как велено было татарином-распорядителем, удалились, согнувшись в поклоне в сторону ханского шатра.

Слуги хана подхватили подарки и понесли их меж костров, щедро бросая многое в огонь. Трещали в пламени серебристые шкурки соболей, куниц, бобров, росинками рассыпались жемчужные низки.

Князь Александр понял: «Жертва своим богам-идолам. Точно как наши пращуры Перуна дарили».

Шатер хана в городе выделялся не только величиной своей, но и внешним видом, мало походя на кибитку. Оно и понятно, жилище сие походное было когда-то шатром короля венгерского и досталось Батыю в бою вместе с полоном. Впрочем, и все, что было в шатре, являлось его воинской добычей или было изготовлено пленными рабами.

Александр перешагнул порог-веревку и ступил внутрь шатра. Впереди на возвышении он увидел силуэт восседавшего на троне хана, лица сразу не мог рассмотреть — глаза не обвыклись после яркого солнечного света и пламени костров.

Он сделал несколько шагов по направлению к трону, по сторонам которого сидели приближенные, и, склонив голову, опустился на левое колено.

— Славный хан, прими скромные подарки и дружеский привет от князя новгородского Александра Ярославича.

— Молодец, что сам притек, — перевел толмач слова хана. — Можешь встать. Не пристало лучшему русскому князю на коленях стоять. Для меня все храбрые воины — братья, всех у сердца держать готов.

Александр встал, сдержанно поблагодарил за такую честь и добавил:

— Учиться ныне счастливому ратоборству есть у кого, хан. И если мне на рати везло доныне, то лишь как ученику твоему.

Батый тихо засмеялся, вполне оценив лестную оценку русского князя.

— Ой, лукавишь, князь Александр. Где ж тебе учиться у меня было, коли мы копий с тобой не переломили.

— Мне доставало получать ведомости о твоих счастливых ратях. Из них я все видел. Видел и понимал, сколь искусен ты в ратоборстве.

— И этого хватило для учения?

— Хватило, хан.

— Ну, спасибо, Александр. Вижу, искренен ты. Выпей со мной кумысу, стань тоже татарином.

Слуга бесшумно наполнил две серебряные чаши шипучим кумысом, подал с поклоном хану. Он взял их в руки и ту, что была в левой, протянул гостю.

— Возьми, князь, от чистого сердца. Пей.

Александр подошел, взял чашу, поблагодарил поклоном и, отступив на шаг, стал пить. Теперь одним глазом из-за края чаши он близко видел лицо хана Батыя. Оно было несколько одутловатым, с красными пятнами, проступавшими на щеках и даже на высоком, убегающем назад челе. Цвет глаз трудно было определить, так как из-за припухших век едва угадывались лишь зрачки, поблескивавшие хитро и мудро.

Быстро и незаметно слуга принял у князя опустошенную чашу.

Батый с любопытством и несколько бесцеремонно разглядывал гостя, оказавшегося из-за кумыса вблизи трона. Ему нравилось, что князь не отводил глаз и почему-то не пятился на прежнее место, как это обычно делали другие, испив пожалованный ханом кумыс.