Увы, на вече, созванном новым посадником, когда численник Бецик-Берке предъявил ханские требования, они с ходу были отвергнуты народом:

— Не хотим числа-а!

— Лепше смерть, чем число!

Возможно, неказистый вид татарина (этакая вошка, ногтем можно придавить) вдохнул в новгородцев новый прилив упрямства, — дескать, хан нам не указ. А может, великому князю досадить решили: ты, мол, нас так, а мы тебе эдак.

Но Бецик-Берке не уговаривать приехал. Видя столь дружный отказ, он сказал со степени:

— Ну что ж, коли волей не хотите, неволей придется. Так и передам хану, а на сем кланяюсь вашему вече великомудрому и отъезжаю.

Новгородцы, привыкшие во всяком деле торговаться, были обескуражены столь скорой уступкой посла. Не повопили по-настоящему, не побранились, и нате вам — «отъезжаю». Разве это разговор? Бецик-Берке и шагу не успел сделать со степени, как тут же взбежал на нее боярин Юрий Михайлович.

— Господа новгородцы! — вскричал, вскинув вверх руку. — Негоже нам посла ханского без подарков провожать.

— Верна-а-а, — поддержало вече.

И едва Бецик-Берке вернулся на Городище, как вскоре были привезены ему богатые подарки — две дюжины соболей, три дюжины бобровых шкур, серебряный кувшин с искусными узорами и новенькая калита, набитая золотыми монетами. Татарин подарками доволен был, оставшись с великим князем наедине, пошутил:

— Еще раз пять на степень подымусь и богаче хана стану. А? Хе-хе-хе.

Потом, посерьезнев, взялся рукой за бородку, предупредил:

— Только ты один знать должен, Ярославич. Еду я не к хану — во Владимир. А ты, если сможешь, управляйся сам с ними. Сможешь?

— Должен смочь, — отвечал Александр хмуро.

— Вот когда сломишь их, позовешь меня. Я с месяц могу подождать. Но учти, Александр, если за месяц не управишься, я буду вынужден звать хана. Ты понимаешь?

— Понимаю, Берке.

— При всей моей любви к тебе, князь, я вызову нашу рать. И тогда от Новгорода останутся одни головешки. Впрочем, ты же ведаешь, что бывает после нашей рати. И еще, я надеюсь, ты примерно накажешь тех людей, которые убивали наших численников.

— Накажу, Берке. Они уже у меня в порубе.

— О-о, как скоро, — удивился Бецик-Берке.

Александр лукавил с татарином. Настоящих убийц вряд ли найдешь, если избивал татар весь город. В порубе сидят главные возмутители, они и сойдут за убийц. Пусть тешится татарин столь скорым возмездием, глядишь, более сроку отпустит для утишения новгородцев.

Так оно и вышло. Перед самым отъездом, видя хмурое озабоченное лицо великого князя, Бецик-Берке смиловался.

— Ладно, Ярославич. Не люблю огорчать тебя. Даю тебе еще один месяц на усмирение народа твоего. И будет всего два месяца.

Он ждал благодарности за эту щедрость. И Александр не стал чиниться:

— Спасибо, Берке. Ты очень великодушен.

Татарин засмеялся, погрозил шутливо пальцем:

— Только с тобой, Ярославич. Только с тобой я великодушие являю. А отчего? Оттого, что люблю тебя.

«От такой любви хоть сам в петлю лезь», — подумал с горечью Александр, но вслух вполне искренне пожелал татарину счастливого пути. Он понимал, что будь на месте Берке другой численник — лучше б не было, а хуже — наверняка.

С Бецик-Берке уехали не все численники, часть из них была оставлена на тот случай, если новгородцы согласятся на число, чтобы можно было сразу приступить к исчислению людей.

Уже на другой день по отъезде послов великий князь велел привести к крыльцу сеней кузнеца Александра. Сам сел наверху на вынесенную лавку. Закованного в цепи кузнеца привели и поставили внизу.

«Экий богатырь, — подумал князь. — И супротивник. Жаль. Вельми жаль».

— Ну что, кузнец, рассказывай, как это ты молодого князя к предательству склонил?

— Я не склонял его, князь. Василий Александрович сам рассудил, за чью правду стоять.

— И за чью же встал?

— Ведомо, за русскую правду, не за татарскую.

Великий князь прищурился недобро, на скулах желваки обозначились, но гнев сдержал, спросил, голоса не повышая:

— А я за какую правду стою?

— Сам знаешь, князь. За татарскую.

«А нагл кузнец-то, нагл. Сам на рожон лезет. Такого нельзя миловать».

— Ну спасибо, кузнец, за честь такую. — Злая усмешка княжий ус шевельнула. — За то, что мутил народ черный и князя Василия на смуту склонил и на измену мне, лишаю живота тебя. Ныне молись, а заутре готов будь.

Александр едва кивнул головой. Стража поволокла кузнеца к порубу, он, оборотившись, закричал:

— Меня повесишь, думаешь, себе славы сыщешь? Нет, князь, позору и бесчестья себе прибавишь. Я там, — кузнец указал на небо, — у всевышнего просить стану погибели тебе. Слышишь, князь? Погибели!

После кощунственных выкриков кузнеца на крыльце долго молчали все. Наконец великий князь оборотился к Светозару, тот с готовностью поймал потемневший взор его.

— Послезавтра поедем в Псков, князя Василия брать. А пока пусть выводят старшего Емина, продолжу суд.

Светозар вышел на крыльцо и на вопросительный взгляд князя кивнул утвердительно: здесь.

Александр Ярославич, хмурясь, поднялся по скрипучим ступеням и, прежде чем войти в хоромы, сказал Светозару глухим, несколько севшим голосом:

— Никого не впускай. И сам не входи, пока не позову.

— Хорошо, князь. Будь уверен, самого владыку не пущу.

Василий сидел у стола в дальнем переднем углу под иконой божьей матери, когда в светлицу вошел отец. Сын встал поспешно, хотел шагнуть навстречу отцу, но, увидев, как тот остановился посреди горницы, не посмел сделать и шага.

Великий князь стоял и, недобро щуря темные непроницаемые глаза, молчал.

Василий Александрович был в зеленом полукафтане, без броней, без меча. Возможно, сим своим состоянием беззащитным, безоружным хотел умилостивить гнев отца, памятуя русскую поговорку: повинную голову меч не сечет.

Молчание было долгим. В сердце великого князя, клокотавшее всю дорогу от гнева, вошло вдруг горькое чувство обиды на судьбу, так зло подшутившую над ним. Давно ль в стылое, морозное крещенье радовался он рождению своего первенца, пил за это с каким-то забитым, запуганным смердом, дарил его калитой княжеской, искренне желая осчастливить мизинного в такой радостный день.

И вот стоит этот первенец, давно уже муж и князь, стоит, виновный в самом тяжком грехе перед отцом, перед Родиной, в грехе, за который Александр Ярославич еще не прощал никого.

Молчание становилось угрожающим. Ни кровинки уж не осталось в лице Василия Александровича. Он вдруг сделал вперед шаг, словно сломившись, и бесшумно опустился на колени.

— Прости, отец.

— Встань! — негромко сказал великий князь. — Встань! Не позорь звание, возложенное на тебя святой Софией. Ты князь… пока.

Столь же бесшумно поднялся князь Василий, но, видно, дух его был настолько сломлен, что на ногах ему было куда неуютнее, чем на коленях. Здесь надо было глядеть в глаза отцу, уже осудившему сына и приговорившему к чему-то страшному, непоправимому.

Александр прошел к окну, опустился на лавку, загородив свет, падавший через венецианские стекла. Спросил отрывисто:

— Пошто бежал из Новгорода?

— Испугался, — хрипло ответил Василий.

— Испуг не княжье дело. Испуг — пагуба любой рати. Кого испугался?

Василий молчал, Александр переспросил:

— Кого испугался, спрашиваю?

— Тебя, отец…

— Не зови отцом, не о родственном речь. Сейчас я тебе великий князь, у коего ты под рукой должен был быть и поспешителем ему верным. А ты что устроил? Ты на что пошел? Ты под чью дуду запел?

— Но, великий князь, татарове совсем обнаглели, у мизинных последнее отбирать начали, у отца Петрилы кобылу отняли, он и ударь в набат…

Александр хлопнул ладонью по столу, Василий смолк на полуслове.

— Что татарове на Руси творят, не тебе мне на то указывать. Зрю не хуже твоего. Что мизинным сие не по шерсти, давно ведаю. И понимаю. Сердцем понимаю. Но князю помимо сердца надлежит и голову иметь. Али не сказывал я тебе этого? А?