— Я же сказывал, я же чуял… — заныл было кормилец.

— Молчи! — оборвал его Андрей.

Он понял, что это — конец, что через час-другой от его дружины и полка ничего не останется. Он знал: татары воинов почти не берут в полон, убивают всех. Но по-прежнему он не хотел признавать за собой вины, по-прежнему пытался оправдать себя, сравнивая со старшим братом: «Ему на льду хорошо было, немцы с одной стороны шли. А попытался бы здесь, когда кругом обложили. Здесь бы попытался Александр Ярославич».

И лишь когда смерть замаячила перед глазами, Андрей вдруг понял, как дорога и прекрасна жизнь: «Нет, мне нельзя умирать. Я же молод. У меня же молодая жена. Нет, нет, я должен жить. Пусть все, все умрут, но только не я».

Эта мысль так завладела Андреем, что он забыл о главном своем назначении — командовать войском.

— Ярославич, — сказал один из гридинов. — Ярославич, с полуночи их меньше, попробуем прорваться. А может…

Великий князь словно очнулся, птицей взлетел в седло, со звоном выхватил меч и крикнул прерывающимся голосом:

— Соколы, не выдайте князя своего! — И, наддав коню пятками, помчался на полуночь, где и впрямь татар не столь густо было.

Что-то закричали пешие ратники, понявшие, что князь и дружина бросают их на закланье татарским саблям. Но Андрей даже не оглянулся на тех, кого сам завел, загнал в эту ловушку. Топот сотен копыт поглотил все звуки.

Дружина густым клубком неслась на татар, никто не отставал, не отделялся, понимая, что отставшему грозит смерть неминучая. Только так, стремя в стремя, густой массой, можно прошибить татарский заслон.

Но теперь татары не повернули, не показали спин, напротив, помчались встречь дружине, сверкая кривыми саблями своими. Со всех увалов саранчой сыпанули татары на русских.

Нет, ратники не разбежались, не взмолились о пощаде, по прошлому помня: у поганых пощады не вымолишь. Они сгрудились внизу, в лощине, ощетинились копьями и топорами. Брошенные своим князем, они решили с честью положить животы за отчину. И именно отчаянная сеча, начавшаяся в лощине и отвлекшая основные силы татар, помогла княжьей дружине прорваться через заслон и уйти в леса.

Хотя погоня была недолгой, Андрей так гнал коня, что очень скоро он пал под ним. Думал, тут же дадут ему другого, но свежих коней не было, и один из гридинов предложил:

— Андрей Ярославич, передохнуть надо бы. А то загоним всех коней, пропадем.

Князь ничего не ответил, лишь зубами скрипнул. За время этой бешеной скачки он спал с лица, глаза ввалились от усталости. Он осмотрелся, ища глазами Зосиму, который всегда готовил походное ложе князю да и что перекусить находил. Кормильца не было видно. Гридин понял, кого высматривает князь.

— Его татары зарубили, Андрей Ярославич.

— Кого? — испуганно спросил князь.

— Ну Зосиму. Ты ж его высматриваешь?

— Как — зарубили? — удивился Андрей, но тут же, поняв бессмысленность вопроса, пробормотал: — Впрочем, о чем я…

Не только кормильца, более половины дружины потерял он, вырываясь от татар.

— Если б не ратники, вряд ли ушли бы мы, — заметил гридин.

— Да, да, да, — отчужденно кивал головой князь, все еще находясь под впечатлением отчаянного прорыва.

Дело шло к ночи, но Андрей побоялся оставаться здесь. За каждым кустом чудились ему татары. Дав коням короткую передышку, велел двигаться и ночью. Ему привели другого коня, отобранного у какого-то смерда и привыкшего более к сохе, чем к скачке. Он хотел было возмутиться: «Как?! Великому князю такую клячу?!» Но, поразмыслив, передумал: у гридинов кони тоже стали не лучше, многие запалились настолько, что и отдых не восстановил их сил.

Ночью ехали более шагом, изредка на открытых местах переходя на легкую хлынь. Путь был один — на заход, на Тверь. Лишь там видел Андрей если не спасение, то хоть передышку от позорного бега.

Неврюй явился на Русь не только наказать князей-ослушников, но и пограбить, ополониться. Это, пожалуй, было главным у татар. Раз суздальские князья были неисправны в выплате выхода, то Неврюю предстояло взыскать с этих земель все, что можно было. Старых, строптивых людей иссечь, молодых и сильных в полон увести. И он старался. На его пути от деревень оставались головешки и ни одной живой души.

Лишь под Владимиром Неврюю пришлось остепениться, когда навстречу его тумену вышел сам митрополит в окружении всего клира, с иконами и хоругвями.

Кирилл взнял над собой крест, напомнил Неврюю о приязни хана Золотой Орды к православию. А пока веси окрестные и град, не имеющий ни одного воина, относятся к митрополии, то и надлежит им в исправности пребывать.

Сам митрополит мало надеялся на свое заступничество и прибег к этому, не имея другого средства. Он знал из прошлого, как поступали татары в подобных случаях — вырубали весь город, начиная с заступников — священнослужителей.

Но смерть не пугала Кирилла, напротив, ожидание ее придало ему силы необычайные и уверенность в своей правоте:

— Ты не смеешь, воевода, тронуть богово! — воскликнул он, поднимая крест.

И, к удивлению митрополита, татарский воевода отвечал:

— А я и не трогаю твой город и веси твои, слуга Христа. Я наказываю лишь супротивников князя Александра.

Дивились владимирцы диву дивному: текла мимо города нескончаемая черная рать Неврюя, не трогая ничего, что взял под крест свой митрополит. И верили в силу его, и молились «во здравие нашего Кирилла», заступившего их от потока и разграбления.

А Неврюй спешил к Переяславлю, брать на щит его, а князя в полон.

О Неврюевой рати Александр узнал на обратном пути из Каракорума, когда заехал в Сарай и попал в гости к Сартаку. Тот, попивая вино из кубка серебряного, сообщил:

— Ну что ж, Александр, теперь перечить тебе на Руси никто не будет.

— Дай-то бог, дай-то бог, — отвечал князь, полагая, что Сартак говорит о его высоком назначении.

— Да, не бог дай, — засмеялся Сартак. — Вон Неврюй на Руси потрудился.

— Как? — насторожился Александр, почувствовав неладное.

— Как обычно. Ратью. Что глядишь на меня так, князь? Не ты ль жаловался хану, что братья тебя не слушают?

— Ну говорил, но я же не думал, что…

— Ты не думал, хан за тебя подумал, Александр. Надо заставить младших уважать старших. Верно?

— Верно. Но где они?

— Должны были здесь быть. Но они с поля брани бежали, как зайцы от беркута, так что Неврюй не смог догнать их.

«Слава богу, живы», — подумал Александр, стараясь не замечать насмешливого тона в рассказе ханского сына.

— А князь Ярослав даже жену с детьми бросил в Переяславле, — продолжал Сартак. — Ай-ай, как нехорошо. Теперь без жены, без детей остался.

— А где они?

— Жена погибла при взятии Переяславля. Сам понимаешь, в бою не спрашивают, княгиня ты или кто другая. А сыновья живы, у Неврюя они в пленниках. Может, выкупить хочешь?

— Выкуплю обязательно, если Неврюй божескую цену назначит.

— Ха-х, — усмехнулся Сартак, — княжий корень много дороже ценится. Верно? Но раз наш мирник и мой друг, то я скажу Неврюю, чтоб не дорожился.

Неврюй «не дорожился», назначив за княжичей Михаила и Святослава по сто гривен за каждого — и это при цене восемь-десять гривен за взрослого здорового раба.

Мальчики, хотя и содержались «по-княжески», были худы и грязны. Смотрели испуганно, затравленно.

Александр хотел погладить Михаила, но тот втянул голову в плечи под его рукой. «Били, — подумал с горечью князь. — С чего теперь у них княжей гордости взяться?»

— Ну что, сыновцы, поедем домой? — спросил он.

Мальчики промолчали, только старший Святослав неопределенно кивнул головой.

Удалось Александру выкупить и городника[109] переяславского Елизара — не жалости ради (всех не пережалеешь), но для пользы грядущей. Много строить теперь предстояло в Переяславле, и золотые руки Елизаровы ох как пригодятся.