— Спаси бог тебя, князь, за твое великодушие, — поклонился Светозар и вышел.

Александр поднялся со стольца, потянулся, хрустнув суставами, прошел к окну. Долго смотрел в темноту ночи. Тоска подкатывала к сердцу. Одно утешало: гонец не видел отца его — ни живого, ни мертвого. Может быть, удастся князю избежать встречи с татарами, удастся уцелеть. При мысли об отце Александр почему-то забывал о главной обязанности князя Ярослава — о ратоборстве с погаными. Одного хотелось юноше — увидеть отца живым и невредимым.

Только темная мартовская ночь спасла убегавших от смерти. Татары, гнавшиеся до самого Торжка, наконец-то отстали. Весь селигерский путь до Игнача креста был усеян трупами русских, обильно полит кровью.

Огромный каменный Игнач крест при дороге привлек внимание татар. Воины, спешившись, обходили крест, щупали руками, дивились такому русскому богу. Пробовали на нем точить свои кривые сабли. «Бог» ничего, не сердился.

Уже в темноте при свете огромных костров ставили недалеко от креста шатер хана. Батый, узнав о чудесном кресте, решил заночевать обок с ним. Когда он прибыл в сопровождении князей Урдюя, Байдара и большой свиты телохранителей, шатер его уже стоял и у входа пылали два костра. Перед шатром хана они горели всегда, и всякий, входящий к хану, очищался огнем их от дурных мыслей и дум.

Когда Батый приблизился к кресту, все воины, бывшие там, пали ниц пред царем царей. Глазеть на великого хана рядовому воину нельзя было. Великий хан — сын солнца, а на солнце разве можно смотреть.

Батый коснулся креста ладонью. Сказал Урдюю:

— Холоден русский бог.

— Вели согреть его, великий хан, — посоветовал Урдюй. — Дров много окрест.

— Зачем? — сказал Батый. — Пусть стоит. Впрочем, пред нами он лежать должен.

Батый мягко повернулся, пошел к своему шатру. Урдюй кивнул стоявшему недалеко сотнику:

— Свалите крест.

В шатер скоро принесли кумыс. Хан, восседая на шелковых подушках, пил его из красивой деревянной пиалы. Урдюй и Байдар из почтения не притрагивались к своим, чинно сидели на узорчатой кошме, ожидая повелений великого хана.

— Ну, что завтра будем делать? — спросил Батый, щуря и без того узкие глаза.

— Будем скакать на Новгород, великий хан. Менее двух дней пути осталось, — сказал Урдюй.

— А ты как думаешь, Байдар?

— Я думаю, великий хан, дальше идти не надо.

— Почему?

— Весна. Реки, озера переполняются. В лесах и болотах коням тяжко будет, великий хан.

Батый ничего не ответил, перевел взгляд на Урдюя.

— Великий хан, — начал Урдюй, — русские смяты, раздавлены. Прибежав в Новгород, они всех там страхом заразят. Нам останется прийти и взять город. Князь там совсем молод. Может, сам мира запросит.

Батый перевел взор на Байдара, и тот понял: надо говорить.

— Что князь новгородский молод, великий хан, то это не может быть знаком трусости или слабости его. Вспомни Мстислава Владимирского. У русичей чем князь юнее, тем храбрее и отчаяннее. Так что юный возраст новгородского князя не может сулить нам легкую победу. Вполне возможно, что для взятия Новгорода потребуется несколько недель. А весной каждый день дорог. Того и гляди разольются реки, тогда беда. Надо поворачивать на солнце, великий хан. Там степи, там много корма для наших коней.

Батый выслушал обоих князей, прикрыл глаза. Долго думал так. Потом допил кумыс, поставил пиалу на кошму.

— У русских есть хорошая поговорка: утро умнее вечера. — И, открыв глаза-щелки, закончил умиротворенно: — Будем спать сейчас, а утром решать.

Батый уже принял решение, но не хотел радовать Байдара. «Утро умнее вечера». И все.

Едва ушли Урдюй с Байдаром, как явился старшина телохранителей хана и, поклонившись, сказал:

— Великий хан, в передовой отряд наш явился посол новгородского архиепископа с грамотой к тебе.

— Где он?

— Здесь пред шатром.

— Пусть введут его вместе с толмачом.

Старшина вышел, и вскоре два воина ввели в ханский шатер бледного и испуганного Станилу, одетого в монашеский клобук. Станила ошалело смотрел на хана, и поэтому воинам пришлось силой поставить его на колени и пригнуть ему голову до самой кошмы, чтобы не глазел чужеземец на царя царей. Станиле пришлось говорить с ханом, уткнувшись носом в кошму.

— Великий хан спрашивает тебя, с чем пришел ты, — сказал толмач.

— С грамотой я от владыки новгородского, — ответил Станила и, вытянув из-за пазухи пергамент, протянул его к козловым сапогам хана, так и не посмев поднять голову.

Грамоту взял толмач, шурша, развернул ее. Станила навострил уши: узнать, что там написал владыка. Но проклятый толмач стал читать по-своему, по-татарски.

— «… И посему просим мы у великого хана мира, — читал толмач, — а за великодушие к нам платим ему чистым золотом, кое и прилагается к грамоте. Об одном просим тебя, великий хан, ради сбережения чести нашей, сохранить сие в строгой тайне. Для того грамоту нашу огню предать, а остатнее по своему разумению решить».

— Спроси его, где золото, — велел толмачу Батый.

Услышав вопрос о золоте, Станила хотел было голову поднять, дабы с достоинством поведать об этом, но телохранители ткнули его назад — носом в кошму.

— Золото тут недалече, в ближней веске под охраной дюжины добрых отроков, — ответил Станила, продолжая обозревать мудреный узор на кошме.

— Если все так, как сказано в грамоте, — продолжал толмач, — великий хан жалует Новгороду мир. Так можешь и передать пославшим тебя.

Станила в ответ стукнулся лбом в мягкую кошму, сказал вполне искренне:

— Спаси бог великого хана за его поистине великую душу.

Но и тут не решился взглянуть на Батыя. Знал уже — обязательно ткнут в шею телохранители. Ну его к бесу, этого хана.

Батый вызвал старшину телохранителей и сказал коротко и спокойно:

— Езжайте за этим русским, возьмете золото, а их… — Хан показал большой палец руки и выразительно наклонил его вниз. Когда старшина и телохранители со Станилой вышли, Батый сказал томачу: — Грамоту брось в огонь, мы должны уважать чужую веру и просьбу высокого служителя ее.

Станила ехал впереди татарского отряда, ликуя от чувства исполненного долга, от благополучного окончания дела.

«Ежели по правде, так весь Новгород мне должен ножки целовать, — размышлял весело Станила. — Князья эвон дерутся, людей губят. А проку? Считай, что всю Русскую землю просадили. А мой старец-то ишь как хитро умыслил. И не на кого-нибудь, а на меня положился. Ай да Спиридон! Ай да Станила!»

Станиле так хотелось, чтоб хоть кто-то оценил его труд, он повернулся к старшине, ехавшему рядом:

— Эй, как тебя там? Хан ваш дело ведает — про злато услышал и согласился на мир. Вишь, золото все любят. Верно ж?

Старшина улыбнулся, сверкнув белыми крепкими зубами. Ничего не понял из сказанного, но, видя, с какой настойчивостью русский просит ответа, похлопал его по плечу, сказал все, что знал по-русски:

— Урус карош… карош урус.

— Эх ты, нехристь, — вздохнул Станила, — чурбак чурбаком, одно слово — поганый.

Старшина дружелюбно скалился, и Станила, поняв, что тот в русском ни бум-бум, ругал его последними словами, однако ж не забывая улыбаться.

Когда до вески оставалось миновать лесок, Станила знаками велел остановиться.

— Послушай, нехристь, — начал он объясняться со старшиной, полагаясь более на руки, чем на язык. — Мы с тобой вдвоем, понимаешь, вдвоем туда… скок-скок, а то отроки узрят нас всех и разбегутся. Ну понял? Эх, дубина.

И Станила опять стал объяснять татарину на пальцах, как они поскачут туда вдвоем, как потом старшина позовет остальной отряд.

Наконец-то вроде сообразил нехристь. Улыбнулся, закивал головой, что-то скомандовал своему отряду и тронул коня. Отряд остался на месте. И Станила поехал вдвоем со старшиной. Радовался теперь, что понял тот его.

— А ты ничего. Хошь и поганый, а сообразил. Молодец. «Карош, карош».