— Есть, Андрей, есть корысть. Уж не скажешь же ты, что не знал о женитьбе сына Хакона на дочери Биргера?

— Не скажу. Знал.

— Может, и на свадьбе их пировал?

— Так я, считай, подневольным там был.

— Значит, пировал, — сказал уверенно Александр. — И тебе невдомек было, что союз сей семейный против Руси обратится?

— Каким образом? Хакона с полуночи никакими калачами на полудень не заманишь.

— Есть такие «калачи», Андрей. Есть. Это земли саамские и корельские, с коих Новгород меха сбирает. Едва Хакон с Биргером породнились, как тут же на порубежье с Русью у Норвегии стычки начались, убийства. Я послал к Хакону посольство во главе с Юрием Мишиничем, он там и насчет невесты полномочен поговорить. Если сладимся, то и помиримся. А сие Биргеру не по шерсти будет.

— Да ты уж и так насолил ему изрядно, — сказал Андрей, переступив с ноги на ногу.

И Александр понял потаенный смысл этого движения: брат утомился покорность и виноватость являть (что ни говори, князь ведь, не холоп), и Александр разрешил наконец:

— Садись, Андрей, и рассказывай, на какие места моя соль ему попала?

Андрей прошел к лавке, сел, поскреб в короткой бородке.

— Когда ты в Емь нежданно-негаданно явился и все там свейские крепости огню предал, Биргер меня к себе призвал и выговорил строго, что, мол, брат твой Александр вельми кровожаден, что-де, явившись к народу, который испокон ему ничего худого не делал, он всех перебил, попленил много. И, мол, все то без смысла, без пользы видимой.

— Ну и врал твой Биргер, не ему нашу пользу зреть в той рати, — заметил Александр.

— Я тоже тогда подумал, что ты не зря на это пошел. Был смысл в том походе.

— Ну и как мнишь, какой?

— Тебе надо было свеям показать, что еще есть сила у тебя.

— Верно мыслишь, Андрей. Верно. На заходе ее всем надо казать. А вот на восходе, у татар… — великий князь вздохнул. — Тут не мечом пока, калитой надо бряцать, брате. Калитой. Ты вот брякнул мечом — и что? Пришлось за море бежать. Это негоже. Русь под мышку с собой не заберешь. С своей земли князю бегать — последнее дело.

— И куда ж ты теперь меня? Может, в поруб велишь? — пошутил зло Андрей.

Но великий князь не принял шутки.

— И в поруб бы следовало. Да не хочу отцову душу огорчать. Благодари бога, что Батый помер и ныне другой хан в Орде. Тот бы тебя живого не выпустил. А пока вот тебе мое веление: езжай и садись в Городец.

— В Городец? Но там же, считай, один монастырь. Что мне, с монахами воевать? — возмутился Андрей.

— Хватит! — оборвал его Александр. — Молись с ними, замаливай грехи. Ворочусь из Новгорода, повезу в Орду. Думай, что там станешь говорить.

Юрий Мишинич воротился из Норвегии не один, а с посольством конунга Хакона. Его поездка вполне удалась, и он, не скрывая радости, докладывал великому князю:

— … Король Хакон позволил мне взглянуть на дочь его Христину. Ничего не скажу худого, красавица девка. И я очень рад за князя Василия.

— Радоваться рано, — заметил Александр. — Сам-то как Хакон, не против отдать дочь за Василия?

— По-моему, он даже рад. Он же и посольство свое не токмо для переговоров снарядил, но и жениха посмотреть. Они мне сами о том в пути сказывали.

— Ну что ж, устроим смотрины, — сказал великий князь и, вздохнув, добавил: — Кабы Биргер не испортил нам их.

— А при чем он, Александр Ярославич?

— При том, что он уже родня Хакону, а мы только сбираемся таковыми стать.

— Не испортит, Александр Ярославич. На полуночи женихов высоких нет, а Хакон, как я понял, не хочет дочь далеко отпускать. А наши новгородские земли с его граничат. Окромя как от нас, ему более ни от кого сватов не хочется. Уж я все выведал.

— Молодец, Юрий. Спасибо за старание. Будем сватать Христину, — и, улыбнувшись краем рта, Александр пошутил: — А ежели невеста крива окажется, с тебя первого и спросим.

— Нет, Александр Ярославич, девка — ягодка.

— Девки все ягодки, Мишинич, а вот откуда злы жены являются?

Переговоры, начавшиеся с послами конунга Хакона, шли гладко. И новгородская сторона и норвежская едины во мнении были, что «в саамах и корелах всем мир надобен».

Некая задержка была, когда стали по чертежам рубеж определять: где — по какой речке, горе, озеру — проходить ему. Здесь особенно упирались бояре новгородские, сбиравшие дань с корел и саамов. Если б не великий князь, бояре б, наверно, так и не сговорились с послами Хакона, чего доброго, еще бы и перессорились.

Но Александр Ярославич особо ретивых тут же осаживал:

— Ты, Рагуил, за Гремячий ручей цепляешься, аки сосунок за титьку. Пошто ж ты за меч не цеплялся, когда на Емь пошли?

— Так то Емь, Ярославич, а тут наше кровное.

— Ты небось к этому кровному сам не ездишь, ватаги шлешь.

— Ну как водится.

— Ну так вот, вдругорядь накажи, чтоб за Гремячий не лезли твои молодцы. Оттого и смертоубийства были, что новгородцы там на чужое зарились. Отписывай, Светозар, Гремячий конунгу.

После норвежские согласно кивали головами, довольные вмешательством «конунга хольмградского» — так они называли новгородского князя.

Никто из бояр, даже посадник, не смогли ослушаться Александра Ярославича. Соглашались. Иногда и с неохотой великой, но соглашались. Знали, что перечить ему себе дороже станет.

На переговорах присутствовал и князь Василий, сидел рядом с отцом. Но только слушал, ни во что не вмешивался. На нем были алый кафтан, шитый золотом, бархатная шапка, отороченная соболем. Александр взял его на переговоры не только из желания показать послам, но главное, следуя древнему обычаю: сын всегда должен вникать в дела родителя. Сегодня слушает — завтра станет сам приказывать и думать. Иной школы не было у высоких наследников.

После переговоров, определивших на веки вечные рубежи меж новгородскими землями и Норвегией и кончившихся к обоюдному удовольствию благополучно и пристойно, великий князь задал на Городище пир, как это и велось испокон на Русской земле.

Послы были поражены обилием пищи, выставленной в сенях на стол, но особенно понравились им меды хмельные. Пили они их с удовольствием и, кажется, перестарались: скоро, опьянев, забыли о своем высоком представительстве, стали обниматься с русскими, целоваться и объясняться в приязни и дружбе.

Играли гусли, гусляры пели хвалы высоким гостям. Хвалы сменялись плясками, пляски — песнями. Сени гудели, половицы гнулись, звякало стекло венецианское.

Князья Александр Ярославич и Василий Александрович сидели во главе стола и правили, сколь возможно было, весельем. По знаку их начинались песни, пляски, вносились новые блюда и закуски. Оба были веселы и оба не злоупотребляли медами.

Перед самым пиром в светлице князя было устно уговорено с послом, что по осени будут засланы сваты к Христине, и будет венчанье, и будет свадьба, достойная жениха и невесты.

Оттого князь Василий, сидя на пиру, уже чувствовал себя женихом и чарку едва пригублял, не желая пьянеть. Он мысленно пытался представить ее — свою суженую, представить по описанию Юрия Мишинича: «Стройна, белокура, синеглаза, тебе по плечо будет». Ему нравилось особенно последнее — «по плечо», приятно быть выше женщины, так только чувствуешь себя настоящим мужчиной и воином, ее опорой и оборонителем.

Когда пирующие дружно и многоголосо грянули любимую князя:

явился в сени Светозар с лицом озабоченным, прошел по-за спинам веселящихся к великому князю, наклонился к уху, что-то сказал ему. Александр согнал с лица благодушие, нахмурился, встал из-за стола, пошел за Светозаром к выходу.

У конюшни на бревнышке, прислонясь спиной к рубленой стене, сидел усталый Миша Звонец — отцов милостник. Со смертью Ярослава он отошел от дел, жил во Владимире. Но так уж у Звонца, видно, на роду было написано — привозить худые вести Александру Ярославичу.