В понедельник, в двенадцать часов дня, я тихо приоткрыл дверь, на которой еще остались следы сургучных печатей, и протиснулся в мастерскую. Никто не оглянулся на меня — все были заняты: за передним столом, спиной ко мне, склонились над белой скрипкой отец и сын Золотницкие; за ними, каждый на своем рабочем месте, трудились шестнадцать учеников. Я бесшумно опустился на стоящий в углу стул.

— У тебя, Михайло, слух потоньше моего, — говорил Андрей Яковлевич. — Настрой “Родину”, чтобы пела как жаворонок!

И, не оборачиваясь, обратился к знакомому мне ученику:

— Володя! Ты оставил на скрипке старую подставку?

— Да! — ответил ученик, вставая.

— Сиди, сиди! — продолжал мастер. — Не лучше ли поставить новую?

— Вы не сказали.

— А ты сам соображай, Володя! — посоветовал мастер. — Без соображения толку не будет! — и тут же спросил одетого в тельняшку ученика: — Как у тебя дела, Иван?

— Плыву по фарватеру! — отчеканил тот, стремительно вскакивая.

— Ну, плыви, плыви! — добродушно промолвил Андрей Яковлевич. — А до грифа доплыл?

— Нахожусь от него в двух кабельтовых! Видимость хорошая!

— Как доплывешь, пришвартуйся ко мне, морская душа! — приказал мастер, посмеиваясь, и, обернувшись к ученику, увидел меня. — Ба! Уважаемый! Тютелька е тютельку прибыли.

И, как бы в подтверждение его слов, дверь подсобной комнаты раскрылась, показался Разумов и кинооператор Горохов. Максим Леонтьевич был еще не так стар. Знакомясь со мной, он крепко пожал мне руку и попросил пересесть подальше, так как сейчас будут демонстрироваться кадры отснятого “Кинопортрета А.Я.Золотницкого”.

Горохов задернул на окнах плотные синие шторы, включил киноаппарат, и не успели все усесться, как на заранее установленном экране появились титры, запела невидимая скрипка и зазвучал голос диктора.

Мы увидели мастерскую, где за рабочими столами трудились ученики Андрея Яковлевича. Потом крупным планом был показан он за работой над скрипкой “Жаворонок”, наплывом- эстрада консерватории, где председатель жюри конкурса вручил ему премию. Затем — комната на седьмом этаже Концертного зала имени Чайковского, в которой, за стеклами просторных шкафов, хранилась государственная коллекция уникальных музыкальных инструментов, и среди них “Жаворонок”.

После этого мы смотрели, как старый мастер обедает дома вместе со своей семьей: вот склонился над тарелкой его сын, вот приодевшаяся сноха дает Вовке кусок хлеба. Фильм был черно-белый, но я понял, что на Любе был ее легкий зеленый шарфик и коралловые клипсы. Я всегда сравнивал их со спелыми ягодами земляники, выглядывающими из-под молодых листьев.

В последних кадрах фильма Екатерина Семеновна играла на “Жаворонке” ту же “Мелодию” Глюка-Крейслера, какую исполняла, когда я в первый раз зашел к Разумовым…

Когда экран посветлел и зажгли электричество, Роман Осипович сказал, что сейчас будет снят еще один эпизод. Андрей Яковлевич достал красный портфель, где лежали таблички для “Родины”, ключик на розовой тесемке и сел с сыном за стол. Минут двадцать они репетировали, вслед за тем кинорежиссер подал сигнал. Горохов навел на Золотницких стоящую на треножке кинокамеру, и началась съемка.

Андрей Яковлевич заявил, что он благодарен своему учителю Мефодьеву за клен, ель и таблички, сыну — за новый рецепт грунта, и стал объяснять, к чему относятся некоторые цифры.

— Отец, — сказал скрипач, — ты открываешь секреты?

Старый мастер положил руки на плечи сыну и проговорил:

— За работу, Михайло! Пусть от нашей скрипки будет радость всем людям!..

Разумов объявил перерыв до шести часов вечера, — тогда начнутся съемки играющего на белой “Родине” Михаила Золотницкого. Мастер хотел было продолжать работу, но сын воспротивился этому и напомнил отцу, что говорили доктор Галкин и профессор Кокорев. К скрипачу присоединились все, кто при этом присутствовал, и старику ничего не оставалось, как надеть шубу, которую ему подал Горохов. Он получил у Андрея Яковлевича разрешение взять с собой красный портфель и снять в студии отдельным кадром таблички. Мы проводили Золотницких до двери мастерской, и я видел, как, спускаясь по ступеням, сын бережно поддерживал под руку отца.

Через три минуты Роман Осипович, пригласив с собой нас и двух учеников Андрея Яковлевича — Володю Суслова и Ивана Ротова, с видом заговорщика повел из мастерской черным ходом вниз, во двор, а оттуда в заснеженный садик. Здесь, точно ночные уткнувшие носы в заячьи тулупы сторожа, дремали высокие липы и осины. На их вершинах шумно заседали галки, и, как забывшие обо всем на свете люди стряхивают пепел с папиросы куда попало, так и птицы сыпали нам на голову снежную пыль.

На скамейке нас дожидались Савватеев, Люба Золотницкая и комендант. Мы вышли через калитку в переулок, разместились в автомобилях Романа Осиповича и Георгия Георгиевича, Маруся, а за ней архитектор повели машины на Петровку в Управление охраны общественного порядка Москвы.

Мы поднялись на второй этаж, вошли в комнату секретарши Кудеярова, и я, взяв у Горохова красный портфель — он был нужен комиссару, — приоткрыл дверь в его кабинет. Там сидели Александр Корнеевич, Вера Ивановна и работник таможни С.Л. — “Антон Павлович”. Я передал портфель Кудеярову и объяснил, какие свидетели дожидаются в приемной, и он записал это в блокнот.

После того как две стенографистки сели за столик, конвоиры ввели Белкина. Его лицо было спокойно, словно он входил в гостиную, где его ждало избранное общество. Он поклонился всем по очереди, после разрешения Кудеярова опустился на стул и слегка отпустил “молнию” своего кожаного коричневого комбинезона. Если бы все это происходило не в уголовном розыске, можно было подумать, что перед нами показательный молодой человек конца второго тысячелетия.

Александр Корнеевич спросил его, решил ли он признаться в краже красного портфеля. Фарцовщик сказал, что не собирается сам “пришивать” себе дело. Тогда Кудеяров поинтересовался, был ли он в мастерской по реставрации смычковых инструментов двадцать девятого декабря прошлого года. Белкин принялся вычислять про себя, загибая пальцы, и, наконец, объяснил, что в этот день уезжал за город.

Вызванные Володя Суслов и Иван Ротов подтвердили, что двадцать девятого оба были в мастерской.

— В этот день мы стояли на вахте! — добавил Володя.

— Были дежурными! — пояснил Иван.

— Часто ходил к вам в мастерскую Белкин? — спросил Александр Корнеевич.

— Он свою аппаратуру таскал то к нам, то от нас! За своего считали!

— Только и знали, что за ним дверь задраивать.

— Двадцать девятого в котором часу пришел Белкин?

— Десять склянок пробило!

— Нет! — опять пояснил Иван. — Шести часов не было! В шесть Андрей Яковлевич уехал с Любовью Николаевной.

— Когда же это случилось?

— В шестом часу. Мы уложили Андрея Яковлевича в подсобке. Все вышли.

— Значит, вы впустили Белкина одного?

— Он же брал свою аппаратуру!

— Не ходить же за ним в кильватере!..

Тут я спросил учеников, не знают ли они, кто в двадцатых числах декабря поцарапал несгораемый шкаф над замком. Иван ответил, что Андрей Яковлевич послал ученика-новичка достать из шкафа пакетик со струнами, но крышечка замка туго ходит, и тот открыл ее стамеской. Когда мастер увидел царапины и стал волноваться, он, Иван, вместе с Володей замазали их красным лаком.

Отпустив учеников, Кудеяров пригласил Любу, и она вошла, еще более красивая, чем обычно. При виде ее “Антон Павлович” перестал играть своим пенсне, вдруг надел его на нос и уставился на нее. Люба объяснила, что, как обычно, двадцать девятого в половине шестого принесла свекру обед. Он лежал после сердечного приступа в подсобной комнате, дремал. Люба заметила беспорядок: вещи сдвинуты с места, газета валяется на полу, дверца несгораемого шкафа раскрыта, а связка ключей торчит в замке секретного ящика.