В эту минуту Екатерина Семеновна пригласила нас к столу. Она сказала, что зря Роман Осипович так отзывается о Белкине, — он очень старается: первый посоветовал заснять семью Золотницких дома, добыть “Жаворонка” и дать ей сыграть на этой скрипке.

Еще она добавила, что вот ее муж не мог ей достать элегантную кофточку, а оператор принес заграничную и по очень сходной цене.

Они заспорили. Не нужно быть особенным психологом, чтобы понять: за короткий срок оператор успел втереться в доверие к Екатерине Семеновне.

Шагая по улице, я раздумывал, что предпринять, и пришел к заключению, что надо окончательно, хотя бы по внешним признакам, убедиться, что Белкин и есть тот самый человек, за которого его принимаю. Я сел в автобус и через четверть часа входил в проходную будку театра, где помещалась мастерская по реставрации смычковых инструментов.

Я столкнулся с комендантом, он очень обрадовался и стал благодарить меня: оказывается, сын Савватеева снабдил его чижом и снегирем — умельцами построения гнезда. Константин Егорович начал рассказывать, каких канареек выводят голландцы, англичане, немцы, а потом стал свистеть, как кенари разных стран. Я понял, что комендант скоро не остановится, и поэтому перебил его, спросив, отданы ли заказчикам по квитанциям отремонтированные в мастерской смычковые инструменты. Он ответил, что еще более половины осталось.

Тут я заметил, что на прибитом к стене крючке висит синий халат, и попросил его дать мне на полчасика: дескать, хочу потолкаться среди кинематографистов и, не привлекая к себе внимания, посмотреть и послушать, как продвигаются съемки “Евгения Онегина”. Константин Егорович подал мне халат, а я, надевая его, спросил, по каким документам сюда проходят работники киностудий. Он объяснил, что они предъявляют свои удостоверения, а другой раз, зная некоторых в лицо, вахтер пропускает, ничего не спрашивая.

На дворе я обошел автомобиль, в кабине которого читала газету привезшая Белкина Маруся Ларионова. Войдя в подъезд, я увидел, что в съемках наступил перерыв. В столовой сидели загримированные, в одеждах пушкинской эпохи, оперные артисты и обедали. Но там не было Белкина, и я поднялся наверх в буфет и потерялся среди одетых в синие халаты реквизиторов, осветителей, гримеров, рабочих. Они стояли и сидели возле стойки и закусывали. Слева за сдвинутыми столиками разместились “командующие” киносъемками: режиссер, ассистенты, операторы, их помощники, одетые в костюмы или комбинезоны. Их обслуживала единственная официантка, которую изредка отзывали свои: театральные костюмеры, бутафоры, декораторы, рабочие, — все в одинаковых синих халатах. Я подсел к ним, они приняли меня за киноработника и стали расспрашивать, когда кончатся съемки “Евгения Онегина”. Я заказал бутылку лимонада, ватрушку и стал искать глазами Белкина. Если бы не его белесая голова, я едва ли обнаружили бы его — в синем халате среди синих халатов! Вероятно, кинематографисты считали оператора рабочим сцены, как театральные служащие меня — сотрудником киностудии.

Белкин дожевал бублик, пошел от буфетной стойки, протиснулся сквозь ряды завтракающих, прошмыгнул мимо нашего столика. Его взгляд скользнул по мне, но он не разглядел меня и вышел из буфета. Я сказал соседу, что сию минуту вернусь, и последовал за оператором.

Он быстро шагал по длинному коридору, уставленному вдоль стен сохнущими декорациями, различными “юпитерами”, бутафорскими вещами. На ходу извлек из кармана фотографический аппарат в желтом футляре с ремнями и надел на правое плечо. Навстречу оператору попадались в синих халатах работники из мастерских — пошивочной, струнной, костюмерной, красильни, — несущие картоны, доски, узлы, ящики и т. п. Синий халат в отведенном для мастерских флигеле был настолько привычен, что на одетого в него человека никто не обращал никакого внимания.

Белкин стал подниматься на третий этаж по лестнице, а я, зная о существовании грузовой подъемной машины, сел в нее и опередил его. Зайдя в пошивочную, я остановился, будто заинтересовавшись объявлением. На самом деле я наблюдал за оператором, который подошел к двери мастерской по реставрации смычковых инструментов. Посмотрев на сургучные печати, он в сердцах плюнул и отправился по лестнице вниз. Тем же путем я быстрей его достиг первого этажа, прошел по коридору до конца и здесь, в вестибюле, встал за широкую колонну. Я видел, как Белкин взял в гардеробе свою кожаную на цыгейке шубу, ондатровую шапку, снял синий халат, сунул его — я в этом убедился — в пустой желтый футляр от фотоаппарата и вышел из дверей подъезда во двор.

Теперь я не сомневался, что оператор мог быть вором-невидимкой и похитить красный портфель. Более того: я был уверен, что он подходил к дверям мастерской разузнать, не работает ли мастер Золотницкий над “Родиной” и не пора ли начать охоту за этой скрипкой.

Мог ли я сию минуту что-нибудь предпринять против Белкина? Нет! Для этого я должен был выяснить, что он на самом деле представляет собой и с кем связан? Находится ли под наблюдением и были ли у него приводы? Судили ли его и отбывал ли он наказание в местах не столь отдаленных?

Где это можно узнать? Только в уголовном розыске. Однако я не имел права сделать это без ведома редакции. Я позвонил по телефону ответственному секретарю и узнал, что Вера Ивановна Майорова вернулась из командировки.

Приехав к ней, я рассказал о проделанной работе. Она взяла со стола газету и дала мне:

— Прочтите на второй полосе то, что отчеркнуто красным карандашом!

“В зарубежном концертном зале, — читал я, — могут находиться торговцы оружием, банкиры, биржевики, расисты, то есть люди, враждебно настроенные к нашей стране. Однако они встречают овациями советских музыкантов, особенно скрипачей”.

— Подумайте только, — сказала Вера Ивановна, пряча газету в свой желтый портфельчик, — на мировом конкурсе смычковых инструментов советская скрипка получает первую премию. Это же неслыханная победа! И вы, — продолжала она, — обязаны оградить Андрея Яковлевича Золотницкого от любого удара!

— Значит, я отправляюсь к комиссару милиции Кудеярову?

— Сейчас вызову машину…

Александр Корнеевич Кудеяров был еще подполковником милиции и работал в уголовном розыске, когда я впервые пришел туда изучать людей, их труд и подвиги. Он сразу сказал, что с удовольствием читает книги о людях его профессии, но авторы романтизируют своих героев, а по существу все намного проще и в то же время гораздо трудней. Я возразил: проще — значит, обыкновением, но кто же назовет связанный с опасностью для жизни розыск преступников обычным делом? Конечно, для него, подполковника, втянувшегося в свою работу, все кажется обыденным, даже героизм его сотрудников. А разве это заурядное явление?

Александр Корнеевич велел выдать мне постоянный пропуск, и я начал выезжать с оперативными работниками на места происшествий и постигать методы, с помощью которых раскрываются преступления.

Я присутствовал при допросе разных преступников в отделе дознания, в кабинетах следователей, и передо мной раскрьн вались человеческие трагедии и комедии, неописуемые судьбы и характеры. В криминалистическом музее я увидел фотографии, макеты орудий рецидивистов, и это помогло мне познать историю уголовного мира.

Когда передо мной открылись двери научно-технического отдела, голова пошла кругом! Все достижения физики, биологии, почерковедения, медицины, электроники, химии, дактилоскопии, рентгенографии и других наук были поставлены на постоянную борьбу с преступниками. Сотрудники научно-технического отдела, как и все работники милиции, стремились не только раскрыть любое злодеяние, но считали своим долгом предупредить преступление. В этой напряженной работе им помогали профессора, кандидаты и доктора наук, изобретатели и крупные научные учреждения.

Бессознательно я присвоил многие рассуждения, привычки, внешние черточки подполковника Александра Корнеевича Кудеярова герою моих повестей майору Виктору Владимировичу Градову. Только у меня Градов дослужился до чина полковника, а Кудеяров уже был комиссаром.