Володя вскочил. Мысль, которая пришла ему в голову, была очень заманчива, но сейчас еще слишком рано, его могут заметить. Надо подождать темноты.

— Володя! — раздался голос Нины.

— Я здесь! — ответил он, с трудом отрываясь от своих мыслей.

— Где ты? Я уже давно тебя ищу. Иди есть картошку! И как это он забыл про картошку? Про картошку, которая досталась ему с таким трудом!..

— Иду! — крикнул он.

Но перед тем как спуститься в подвал, он еще раз посмотрел на окна левого флигеля.

На ночь дверь в подвал обычно не запиралась, и все же Володя предпочел окольный, но более безопасный путь — вылезть в окно и пробраться по оврагу к задней стене флигеля.

До Володи долетели голоса. Полицаи не спали.

Под окнами флигеля, почти вровень с ними, возвышался огромный сугроб; мальчик спрятался в нем. Он отчетливо разбирал отдельные фразы и даже мог узнать по голосу каждого из собеседников.

— …и трудов не оберешься… Это говорил Таракан.

— Надоел ты со своими свиньями!..

Отвечал ему Конопатый, самый злющий из полицаев, рыжий, с маленькими зеленоватыми глазами.

— И вправду надоел, Филиппыч!..

А это голос Бульди. Такое прозвище он получил из-за своего носа, очень широкого и очень курносого, который в сочетании с оттопыренной нижней губой придавал ему разительное сходство с бульдогом.

— На базаре в Минске твоих свиней с руками оторвут, — продолжал Бульдя. — Так что не бойся! В накладе не останешься!..

Таракан пробормотал в ответ что-то неразборчивое.

Володя был разочарован. Неужели он пришел сюда только ради того, чтобы услышать об этих проклятых свиньях?..

— А я так боюсь, что скоро нам самим придется хуже, чем твоим хавроньям! — проворчал Конопатый.

— Почему это хуже? — удивился Бульдя. — Беренмейер обещал перевести нас в Минск… А там…

— В Минск!.. — Конопатый захохотал. — А долго ли ты просидишь в Минске?.. Дела-то у фрицев того… Драпают помаленьку.

— Ничего, — вмешался в разговор четвертый полицай, которого ребята за его странную, словно вогнутую фигуру прозвали Скобой. — Я не боюсь… Выгонят немцев из Минска — переберусь в Польшу… Погонят из Польши — поеду еще куда-нибудь… Места на белом свете хватит…

Разговор становился интересным, и мальчик придвинулся поближе к окну.

— Хорошо тебе говорить! — уныло забасил Таракан. — А если у человека хозяйство?..

— Пропади ты пропадом с твоим хозяйством! — окрысился на него Конопатый. — Меня куда больше злит, что завтра с утра придется выметаться на кухню!.. А зачем, спрашивается?.. Что здесь делать целому десятку солдат с их унтером?.. Мы бы и одни управились…

— Так ведь это недолго… — попытался успокоить его Бульдя. — Всего-то па…

— А хотя бы и ненадолго! — не унимался Конопатый. — Все равно беспокойство! Не понимаю я этих фрицев… Чего они тянут?.. Порешили бы завтра же всю эту мелюзгу!.. И дело с концом!

— А кто им могилу копать будет? Уж не ты ли? — съязвил Скоба. — Легко сказать! Ведь этих мальцов двести семьдесят шесть штук! И они хоть и тощие, а все же покрупнее котят… Их в луже не потопишь и на помойку не выбросишь… Нет, браток, учись у гестаповцев — они в таких делах мастера! И все делают с толком… Вот скоро приедет этот… Как его там?.. Ну тот, что окопы роет?.. Он и похоронит их всех. И ямку сделает, какую надо, и заровняет ее аккуратненько… И все будет шито-крыто… Были дети, да сплыли! А дом этот взорвут… Будто, значит, бомба в него попала…

Володя медленно опустился в снег, не отрывая глаз от темного прямоугольного окна, которое отделяло его от полицаев. Так вот зачем приезжали эсэсовцы! Вот почему улыбался Беренмейер!.. И “нах айнер вохэ” — это значит просто-напросто: “похоронить их всех”… Всех! И Нину!.. И Катю!.. И Колю Вольнова… И других ребят… всех! Что же делать?.. Бежать?.. Да, да, скорей бежать в подвал!.. Рассказать о том, что он услышал…

Конопатый и Скоба продолжали о чем-то спорить, но Володя уже не вникал в смысл их слов. Он с трудом выбрался из сугроба и побежал прямо к главному входу. Пока полицаи сидят в комнате, ему нечего опасаться неприятных встреч.

Но он ошибался… Едва повернув за угол флигеля, он заметил темный силуэт. Какой-то человек медленно шел ему навстречу. Володя метнулся в сторону и прижался к стене. Человек тоже остановился. Вдруг неизвестный вытянул вперед руку и в лицо мальчика ударил яркий сноп света. Все кончено! Он попался!..

Фонарик на мгновенье потух, потом вспыхнул снова, опять потух и опять вспыхнул. Незнакомец приблизился. Он был уже совсем рядом… Володя опустил голову, продолжая прижиматься к стене, как будто в этом заключалось его спасение. Неожиданно он почувствовал на своем плече большую тяжелую руку.

— Идем!..

Неизвестный произнес это слово с явным трудом, точно давясь. Он повернул свой фонарик, и теперь пучок света был направлен к двери флигеля. Все ясно!.. Он хочет отвести Володю к полицаям… Но кто он? И что ему здесь надо?

— Идем!..

И мальчик пошел. Как приговоренный к казни, еле-еле передвигая ноги… Вот и дверь. Но у самого порога незнакомец остановил его: “Хальт!”

Это слово Володя знал, его знали все на оккупированной гитлеровцами русской земле…

Незнакомец распахнул дверь флигеля и вошел внутрь, оставив мальчика на улице. Переступая через порог, он осветил его фонариком, луч которого на мгновенье скользнул по складкам длинной темно-серой шинели…

И Володя узнал человека. Это он приехал на мотоцикле вместе с Беренмейером. Куда же он пошел? Наверное, за полицаями… Может быть, лучше убежать? Но поздно! Вот уже кто-то выходит!

Из флигеля вышел все тот же неизвестный в серой шинели. В руках он держал какой-то предмет. Подойдя поближе, он протянул его Володе…

— На…

Ничего не понимая, мальчик недоверчиво смотрел на него. Незнакомец немного подумал, затем достал свой фонарик и осветил небольшую буханку хлеба.

— На!..

Володя нерешительно взял хлеб в руки… Уж не смеется ли над ним этот немец? Наверное, за дверями прячутся полицаи. Сейчас они выскочат и схватят его, а потом отнимут буханку и скажут, что он ее украл.

Человек в серой шинели снова положил ему руку на плечо и повернул лицом к входу в подвал.

— Гей!

Все еще колеблясь, мальчик сделал шаг, другой… и вдруг, словно спохватившись, бросился бежать через двор.

Осторожно, ощупью пробираясь в свою комнату, Володя услышал голос Нины. Она убаюкивала сестру и без конца повторяла один и тот же куплет знакомой с детства колыбельной песни:

Эту колыбельную Нина пела каждый вечер, и нередко случалось, что под нее засыпала не только Катя, но и другие ребята, постарше. А Дима Жарский иной раз и сам просил: “Спой про кота… Не могу уснуть: очень есть хочется…”

Володя вошел тихо, стараясь не шуметь, однако Нина сразу встрепенулась и подняла голову.

— Это ты, Вова? — спросила она. — Где ты был так долго? Мальчик сел рядом с ней на солому.

— Подожди минуточку, Нина, — сказал он, все еще переводя дыхание после стремительного бега по двору. — Я сейчас все расскажу. Только сначала разбужу Колю…

— Я не сплю… — послышалось с другой стороны. — Ноги очень ломит… Тебе чего, Вовка?

— Я знаю, зачем приезжали эсэсовцы, — сказал. Володя, понизив голос.

— Ну?

— Они хотят всех нас похоронить.

— Откуда ты это взял?

— Подслушал разговор полицаев.

И Володя слово в слово пересказал все то, о чем говорили Скоба и Конопатый. Его выслушали, не перебивая.

— Значит, они собираются похоронить нас живыми… — не то спрашивая, не то отвечая сама себе, задумчиво произнесла Нина.