— Наверное, пора уж повернуть. — Куров оперся о шлагбаум. — Работает, как часы. А то скоро народ начнет собираться. Пойдут расспросы, как да почему; советы один другого умнее, поздравления. Не люблю, когда заранее поздравляют. Вот выйдет сборник трудов, потом какой-нибудь сто тридцать пятый том ученых записок, тогда пожалуйста. Давай повернем. Трудная работа — идти рядом, устаешь следить. Вот не думал никогда.

— Рано еще поздравлять-то, — сказал Тузовский. — Все-таки на поле надо съехать. Неровности, ямы. Рельсы снова пересечем — и уже не по доскам. Препятствия… Как она их умеет преодолевать? Жаль, светофоров нет или встречной машины.

— На Марсе светофоров не будет…

Поезда еще не было, но уже дрожали тихонько рельсы и все вокруг наполнилось гулом. Наконец он показался, гудящий локомотив, а за ним вагоны, вагоны, вагоны — громадная дуга, очерченная вагонами. Еще миг — и весь мир превратится в бешено вертящиеся, грохочущие, солнцеподобные колеса. И в этот момент на рельсах появилась старуха. Какая-то сумка была за ее плечами — быть может, с картошкой, а может быть, с бидоном молока. Старушечьи дела — простые и необыкновенно важные — гнали ее в ранний час. Она нырнула из-под шлагбаума с той стороны, перешагнула рельс и засеменила к другому, но как раз на полпути повернула голову влево. И испугалась. Если б она шла, не взглянув в сторону, она бы успела. Но вид приближающегося поезда как бы парализовал ее; она застыла, не зная, на что решиться: повернуться ли и бежать назад или попытаться проскочить. Тепловоз гудел, надвигаясь. Рельсы дрожали. Куров и Тузовский одновременно нырнули под шлагбаум, с обеих сторон подхватили старуху, вытолкнули ее за рельсы и сами выпрыгнули из межрельсового пространства. И сразу сзади них загрохотал поезд.

— Сынки, сынки! — вопила бабка.

Но им было не до нее. Побледнев, оба бросились на землю. Колеса то открывали им просвет, то закрывали, но они ясно видели, что происходит. Тележка должна была сократить дистанцию между Тузовским и собой — и она медленно тронулась с места и покатила. Она спокойненько проехала под шлагбаумом, едва не наткнулась на колеса, повернула, чтобы миновать их — она умела преодолевать препятствия. Колеса тем временем ушли, тележка снова повернула и въехала в подвагонное пространство движущегося поезда. Друзья ахнули. Они думали, что тележка может поехать вдоль всего поезда — и это было бы не страшно, — но такого они не ожидали. Тузовский отскочил на метр — чтобы тележка не остановилась на рельсах, — а Куров, пригнувшись, рванулся вперед, схватил тележку за ось и выдернул ее из-под вагона. Двигаясь медленно, она, конечно, не успела бы выехать сама. Анализатор запахов и усилитель упали. Но опасность им не угрожала — они очутились между рельсов.

— Снова паять придется, — сказал тихо Куров. Тузовский подошел, встал рядом. Теперь уже не приходилось бояться, что тележка откатится.

Поезд прошел. Куров подобрал два упавших прибора, оглядел их. Как будто бы ничего не повредилось. Он поставил их на платформу совсем по-другому, чем они стояли, кое-как, лишь бы довезти обратно.

— Сынки, сынки… — бормотала старуха. Она все еще была здесь. — Да как же благодарить-то вас!

— Веревка есть? — спросил Куров.

Порывшись в мешке, старуха достала веревку. Куров привязал ее к тележке. Вдвоем они взялись за веревку и поехали обратно в институт. Старуха еще немного попричитала и исчезла.

Теперь на шоссе уже появились машины, шли пешеходы, но никто не обращал на них внимания. Идут ребята, везут тележку с приборами — что здесь особенного. Наверное, за оградой — институт. Тележка, правда, какая-то желтая, странная — но, может, у них инструкция такая.

Молча дошли они до института, молча завели тележку в сарай. Можно было бы срочно припаять порванные контакты, закрасить царапины и хоть завтра все испытывать вновь. Но что-то изменилось в их оценке своего успеха — с того самого момента, когда они увидели, как медленно и неотвратимо тележка катится под колеса.

Они прошли к тому самому месту, где сидели когда-то, ища идею, и снова расположились, как тогда: Куров на траве, лицом вверх; Тузовский — между корнями деревьев.

— Радость и печаль ходят рядом, — сказал Тузовский. — Какой-то жизненный механизм сработал четко — и триумф обернулся поражением. Чего-то мы недодумали, недоглядели.

— И откуда эта старуха выскочила?.. — Куров перевернулся на живот, положил подбородок на скрещенные руки.

— Хорошо, что выскочила. Тут произошла как бы двойная проверка: человека — на приспособленность к машине, и машины — на приспособленность к человеку.

— Ну?

— И оба не выдержали. — Тузовский замолчал.

Уже показались первые люди — те, кому по долгу службы надлежит приходить раньше других. Дворник скашивал метлой пыль с асфальта, уборщица обрушивала водопады с крыльца. Мир растормаживался, набирая потихоньку разгон на весь день.

— Люди-то здесь при чем? — спросил Куров.

— Ну как же. Мы снабдили свою машину слишком большой свободой поведения. А это значит, что она никогда не должна попадать в такие положения, которые могут привести ее к гибели. Это возможно в раз навсегда заданной обстановке. Но мы-то ничего подобного гарантировать не в состоянии. Человек- существо эмоциональное, способное на самые неожиданные поступки. Потому мы и бросились спасать старуху. А машина-то такое благородство оценить не может. У нее интеллект муравья. Следуй за мной — вот и все голоса внешнего мира, которые до нее доходят. Ну, еще память о некоторых ситуациях, которая только вредна. Потому она и бросилась под колеса. Нет, мы явно не подходим для таких машин. Нам пока годится только грузовик, полностью зависящий от нашей воли. Но он нас не устраивает, он слишком “глуп”. Или…

— Или?

— Или машина с начатками эмоций. Чтобы она хоть боялась лезть туда, куда лезть не нужно.

— Ясно, — сказал Куров. — Машина с психикой. Никуда от нее не денешься. Не знаешь, у нас нет еще такой лаборатории?

— Какой?

— Которая бы разрабатывала проблему души для машин.

— По-моему, нет.

— Надо будет поставить вопрос… Но, — Куров поднялся и хлопнул Тузовского по плечу, — не огорчайся. Мы же с тобой сумели сделать анализатор запаха — впервые, ты понимаешь, впервые…

— А машину создать не смогли, — сказал Тузовский.

Я встретил во дворе редакции Веру Ивановну Майорову, с которой познакомился в те годы, когда она еще была студенткой факультета журналистики Московского университета. Окончив с отличием, она работала репортером в газете, потом писала очерки о замечательных людях науки и труда, ездила специальным корреспондентом для разбора на месте писем и заявлений читателей. Каждая статья подтверждала ее умение выяснять и анализировать сложнейшие истории в различных областях нашей жизни.

По моим подсчетам Вере Ивановне было тридцать с небольшим, но выглядела она моложе: сверкали ее зеленоватые глаза, та же лукавая улыбка выступала на губах и образовывала на щеках задорные ямочки.

Мы присели на скамейку, где под ее деревянной спинкой, в ложбинке, лежал снег, а вокруг тополя простирали к небу черные ветви.

Вера Ивановна сказала мне, что ее назначили заведующей отделом писем, и спросила, зачем я пожаловал в редакцию. Я объяснил, что решил было написать повесть по уже готовому сюжету, но он мне разонравился. Просматривая свои записные книжки, дневники, я ничего не нашел. Что делать? Я ходил по городу с красной повязкой дружинника на рукаве, работал общественным участковым уполномоченным. Словом, наблюдал житейские трагедии и комедии, но все это было обыденно. Вот я и вспомнил, что когда-то она, Вера Ивановна, дала мне прочесть захватывающее письмо одного читателя газеты…