— Ну, сдайте на хранение директору театра! Наверно, у него тоже есть шкаф!

— Эх! — воскликнул старик. — Как это раньше в голову не пришло? — И он пошел за газетой.

…Вдруг в подсобной комнате раздался крик. Я было бросился туда, но мастер выбежал из двери и прохрипел:

— Украли красный портфель!

— Деньги?

— Плоды всей моей жизни!

Старик упал на пол. Я выбежал из мастерской и столкнулся с двумя спускающимися по лестнице декораторами. Узнав, что произошло, один из них бросился к телефону-автомату вызвать “неотложную помощь”, а другой поспешил со мной в мастерскую. Мы подняли Золотницкого, внесли его в подсобную комнату и опустили на диванчик, подложив под голову подушку.

Я подобрал разбросанные по полу бумаги, деньги, скрипичные головки, связку конских волос для смычка, перевязанную тесемкой пачку писем. Укладывая все это в шкаф, я перебирал папки, квитанционные книжки, расходные тетради, пытаясь найти красный портфель, но не обнаружил его.

Когда декоратор вышел из мастерской, я осмотрел через лупу дверцу несгораемого шкафа, но не нашел никаких повреждений. На полу не было никаких следов.

Я запер шкаф, вынул ключ, положил связку в карман шубы Андрея Яковлевича и дважды сфотографировал дверцу.

Через несколько минут приехал врач, выслушал сердце старика, ввел ему пантопон. Я не хотел оставлять Золотницкого без присмотра и попросил отвезти его домой. Пока старика клали на носилки, несли в машину, я зашел в комендатуру, рассказал дежурной о том, что случилось, и спросил, оставить ли ключи от мастерской. Она объяснила, что у них есть вторые, а когда придет комендант, они, как это заведено, опечатают дверь. После этого я сел вместе с врачом и санитарами в автомобиль…

Люба и домашняя работница Ксюша уложили Андрея Яковлевича в постель. Потом Ксюша пошла в аптеку заказывать лекарство, а Люба стала звонить по телефону мужу, который был у приятеля.

В столовой, возле окна, стояла ярко-зеленая, украшенная позолоченными и посеребренными игрушками елка, среди ветвей проглядывали электрические лампочки семи цветов радуги. Пахло смолой, клеем, яблоками.

Я пошел в комнату к мастеру — он лежал с открытыми глазами, его лицо приняло синеватый оттенок, морщины углубились.

— Причинил я вам хлопот, уважаемый, — еле слышно проговорил он. — Вещички-то подобрали?

Я ответил, что искал красный портфель, но не нашел, потому что даже не знаю, какой он из себя. Золотницкий объяснил, что размером портфель с папку, сделан из красной кожи, с внешним замком посредине.

— А кто знал, где хранится этот портфель?

Старик назвал сына, а потом припомнил, что однажды в портфеле отказал замок, и его чинил в мастерской, при учениках, слесарь, который посадил с лицевой стороны белое пятно.

Тут Золотницкий замолчал и закрыл глаза, я тихо вышел из комнаты. Люба пошла меня провожать в прихожую.

— Вы мастерскую заперли и сдали ключи? — спросила она.

— Запер, а ключи положил в карман шубы Андрея Яковлевича.

— Все-таки какая неожиданная кража!

— Преступления всегда кажутся внезапными.

Я пожал Любе руку, спустился вниз по лестнице, прошел мимо вязавшей лифтерши и вышел во двор. В освещенном фонарями садике мальчишки, испуская воинственные крики, бросались снежками…

Кто же мог взять красный портфель из запертого несгораемого шкафа, ни капельки не повредив дверцу, не оставив никакого следа и не возбудив ни малейшего подозрения у старика? Только свой человек! В первую очередь я подумал, что это дело рук скрипача! Но тут же усомнился в этом предположении: мог ли это совершить сын, зная, что нанесет сокрушительный, а может быть, смертельный удар старому отцу?

Я зашел в магазин игрушек, где москвичи покупали искусственные елочки, лошадок в черных яблоках, кукол, разное оружие, и приобрел для внука Андрея Яковлевича Вовки автомат с пистонами, а потом сообразил, что мне влетит от Любы. К счастью, ее не было дома, а Вовка, увидев столь желанный подарок, немедленно зарядил автомат, и началась стрельба.

Войдя в комнату к скрипичному мастеру, где дежурила медицинская сестра, я заметил, что он еще больше осунулся, под глазами набухли фиолетовые мешки, на подбородке выступила серая щетина. Приоткрыв глаза, старик увидел меня и попросил медицинскую сестру оставить нас вдвоем.

— Вот, уважаемый, и первый звонок с того света! — сказал он шепотом. — Разве справедливо? Я вывел на свет божий два десятка скрипок, и только две стоящие! А сколько моих красавиц могло бы украсить жизнь скрипачей!

— Надо во что бы то ни стало найти ваш красный портфель, — начал я. — Для этого мне обязательно нужно знать, что в нем находится.

— Нижняя дека “Родины” и составленные мной таблички толщинок. По ним я доделываю скрипку в третий раз!

Так вот за какими секретами охотился Михаил Золотницкий! Да и старик хорош: “У меня никаких секретов нет!” А теперь признается, что есть, да еще какие!

— Вы считаете, что пропавшие из несгораемого шкафа таблички помогут сделать скрипку лучше, чем ваш “Жаворонок”? — спросил я мастера.

— Во много раз! — подтвердил он. — Недаром я назвал ее “Родиной” и решил переделывать с Михаилом. Да не знаю, как теперь… — И он осекся.

— А грунтовать и лакировать “Родину” будете прежним составом? Или это тоже секрет?

— Нет, лак и грунт будут другие. А дерево мне досталось такое, какого и на свете не сыщешь! — Он с трудом вздохнул и добавил: — Да вот теперь не знаю, придется ли еще поработать?..

Пока я медленно задавал вопросы, а больной еще медленней отвечал, в голове вспыхивала одна догадка за другой. Мог ли Михаил Золотницкий, будучи вчера в мастерской, посягнуть на секреты отца и удалось бы ему добыть их? Мог ли то же самое сделать кто-либо из учеников? Конечно! Если старику стало плохо, нетрудно было воспользоваться его же ключами. Тут я подумал, что раньше мастер требовал, чтоб его письмо не уходило дальше редакции. А теперь, после кражи плодов всей его жизни, возможно, он не будет на этом настаивать?

— Андрей Яковлевич, — сказал я, — может быть, сообщить о краже вашего портфеля в уголовный розыск?

— Что вы, уважаемый, что вы! — зашептал он и даже попытался замахать на меня руками. — Такое дело… Кого-нибудь попутала нечистая сила! А я человека погублю…

Открыв дверь, в комнату на цыпочках вошел Михаил Андреевич со скрипкой и смычком в руках. Он остановился перед постелью, на которой лежал мастер.

— Отец! — произнес он робко. — Хочешь, сыграю “Жаворонка”?

Старик поднял глаза на сына, вздохнул и медленно опустил веки. Скрипач заиграл знакомую мелодию.

Мастер не сводил глаз с сына и, когда последняя, берущая за душу нота слетела со струн и растаяла, слезы выступили на его глазах:

— Моя? — еле слышно спросил он.

— Твоя, отец! — ответил скрипач. — Только что из починки!

— Почему не принес мне?

— Ты же перед конкурсом работал день и ночь!

Михаил Андреевич положил скрипку на одеяло возле руки отца. Тот стал ее гладить по слегка изогнутой, ярко-оранжевой спинке, где от середины в стороны расходились узоры, словно шерсть на хребте большой кошки.

— Соловушко мой! Эх, соловушко!

Он заплакал. Скрипач наклонился к нему, подавая носовой платок, и старик прижался губами к его лбу.

— Вот, сынок, — проговорил он, глотая слезы, — скрывал от тебя, все скрывал! А для чего? Все равно с собой ничего не унесу! Много бы отдал, чтобы пожить — поработать хотя бы годик! Я всему научил бы тебя, Михайло!