Я начал разговаривать с учениками. На мои вопросы они отвечали почти одно и то же, и описывать каждую встречу бессмысленно. Только двое из них заинтересовали меня: сын судового плотника Иван Ротов — золотоволосый паренек со светло-голубыми глазами, курносый, в обтягивающей тельняшке и в вельветовых зеленых брюках, чем-то напоминавший подсолнух в цвету. И его неразлучный дружок, сын контрабасиста Володя Суслов, с густыми черными волосами, с глазами, словно угольки, горбатым носом, в черном свитере, прозванный в столярном цехе Галчонком.

Оба они, как и остальные ученики, рассказали, что очень любят Андрея Яковлевича Золотницкого за то, что он не только показывает, как нужно работать, и спокойно поправляет их ошибки, но еще находит время потолковать с ними о мастерах итальянской и русской скрипок, о разных случаях из их жизни, о своем заманчивом и трудном пути художника-умельца. Ребята очень обрадовались, когда их учитель получил первую премию на конкурсе смычковых инструментов. Да, конечно, старый мастер иногда любил поворчать, иногда подолгу бранил за промахи в работе, а другой раз неожиданно на полуслове хватался за сердце. Тогда они, ученики, давали Андрею Яковлевичу нитроглицерин или валидол, укладывали его на диванчик и, чтобы не шуметь, потихоньку отправлялись в буфет или выбегали на улицу — летом за мороженым, зимой за ирисками.

Значит, в это время в мастерскую мог войти кто хотел? О нет! Ученики составили расписание дежурства, и двое из них всегда оставались или возле двери мастерской, или прогуливались неподалеку от нее по коридору. И никто из посетителей или сотрудников тогда не мог войти в мастерскую? Нет! Они, дежурные, останавливали любого, кто брался за ручку двери, и просили немного подождать. Мастер просыпался, приоткрывал дверь и кричал: “Опять разбежались, хунхузы!” или: “Устроили себе праздник Симона гулимана лентяя преподобного!” А не могли эти двое дежурных тоже уйти куда-нибудь? Как же это так? Их проверяли товарищи и, если заставали далеко от мастерской, устраивали взбучку. Ведь за дверью были не только ценные музыкальные инструменты, но в платяном шкафу еще висела одежда их, учеников: перед работой они снимали свои костюмы и надевали синие халаты с фартуками. А они, Иван и Володя, были в мастерской тридцатого декабря? Нет! Еще двадцать девятого с поездом девятнадцать десять все ученики ехали в одном и том же вагоне на экскурсию. А правду ли говорили, что вот они, дружки, дежурили двадцать девятого декабря днем? Володя вытащил из кармана записную книжку в синем переплете, полистал и подтвердил, что так и было. Не вспомнят ли они. кто приходил в этот день в мастерскую? Только они приступили к работе, приехал архитектор Савватеев, привез скрипку из своей коллекции: на ней забаловала подставка, и Андрей Яковлевич сказал, что к завтрашнему дню, то есть к тридцатому, исправит ее. Потом приходили заказчики за починенными смычковыми инструментами, приезжал кинорежиссер Разумов со своей невестой и приглашал Андрея Яковлевича к себе в новогодний день — послушать, как она играет, и посмотреть, какая у нее отвратительная скрипка. Старик сказал, что в день Нового года поедет с внуком в цирк, и предложил привезти скрипку в мастерскую тридцатого декабря. Ну хорошо, а Михаил Андреевич не заходил двадцать девятого? Они — Иван и Володя — с уверенностью могут ответить, что скрипача е тот день не было. А не вспомнят ли они, кто из посетителей был в мастерской тогда, когда Андрей Яковлевич, оставленный там учениками один, лежал в подсобной комнате на диванчике? Нет! Этого не могло быть! Они, дежурные, никого туда не пускали!

— Постой, постой! — воскликнул вдруг Иван. — А Любовь Николаевна?

Выяснилось, что к вечеру Люба принесла обед, а дежурные остановили ее перед дверью. Но она сказала, что спешит на базар за елкой, что тихонько поставит судки с обедом на стол и сейчас же уйдет. А Любовь Николаевна так и поступила? Да, но все-таки, когда она была в мастерской, Андрей Яковлевич встал, позвал их, ребят, а сам сел обедать. Не помнят ли Иван и Володя, во что была одета Любовь Николаевна и что у нее, кроме судков, находилось в руках? Она была в шубе из белки, а под мышкой у нее торчала черная папка для нот. И, оставив судки с обедом, Любовь Николаевна пошла домой? Нет! Мастер немного поел, потом сказал, что чувствует себя неважно, отпустил их, учеников, домой, а сам уехал со снохой.

Черная папка в руках Любы? Туда же легко было положить красный портфель! Это была первая косвенная улика против нее!

А что слыхали они, ребята, о краже красного портфеля? Сначала ученики заподозрили отбывшего наказание за кражу альтиста из оркестра: он часто заходил в мастерскую, то принося свой инструмент в починку, а то для того, чтобы поболтать со стариком Золотницким. Но потом, вернувшись в Москву, ребята узнали, что с двадцатых чисел декабря по десятое января музыкант лежал в больнице и ему делали операцию. Когда же комендант сказал, что красный портфель нашелся в мастерской, они успокоились и больше о пропаже не вспоминали.

Конечно, я знал о пребывании Любы в мастерской Андрея Яковлевича двадцать девятого декабря, и об ее уходе вместе с ним после шести часов вечера. Раньше я не задал бы Ивану и Володе никакого вопроса об этом дне, потому что был уверен — красный портфель исчез тридцатого. Но теперь, заподозрив, что его взяла Люба и поехала вместе со свекром домой, я задал себе вопрос: а что же после этого случилось с декой и табличками? Конечно, Люба тотчас же отдала портфель мужу, и он немедленно прибегнул к помощи чертежника или фотографа. Сам бы он не стал это делать дома, так как могли увидеть Ксюша или отец. Разумеется, снимающий фото и копию человек мог сделать вторую и оставить ее у себя. Но, допустим, скрипач получил фото и копию. В тот же вечер он никак не мог положить красный портфель в несгораемый шкаф: двери мастерской уже были заперты! Может быть, ради этой цели он появился у отца тридцатого числа утром? Однако и тут у него ничего не вышло, иначе портфель еще днем был бы в мастерской. Второй раз к отцу Михаил Золотницкий не приходил, но он не такой человек, чтоб отказаться от того, что задумал. Значит, ему оставалось одно: прибегнуть к чьей-нибудь помощи, то есть к тому же способу, каким он получил красный портфель. К кому бы обратился музыкант? К человеку, который должен пользоваться доверием Андрея Яковлевича. В первую очередь к Любе, но она отказалась: тридцатого декабря она вообще не приходила в мастерскую! Однако тридцатого там были Савватеев и Разумов, — согласились они помочь музыканту или нет, все равно все осталось по-прежнему: в несгораемом шкафу портфеля не было! А может быть, коллекционер, или кинорежиссер, или — надо предвидеть и это! — еще кто-нибудь не сумел положить портфель в несгораемый шкаф, а спрятал его днем в платяной под фартуки? Нет, нет и нет! Перед тем как после кражи запечатать дверь мастерской, комендант и его сотрудники составили подробную опись, куда внесли висящие в платяном шкафу пересчитанные синие халаты и лежащие внизу фартуки. Конечно, они обнаружили бы красный портфель…

Я, как грузовик на раскисшей дороге, буксую на месте и не могу понять, кто же принес обратно и положил портфель в платяной шкаф?

Прошло четыре дня, пока я переговорил со всеми учениками. Я решил отправиться к скрипичному мастеру, чтоб окончательно установить самое главное на этом периоде поисков: взяла ли красный портфель из шкафа Люба или кто-нибудь другой? Я выяснил, что Андрей Яковлевич уже полторы недели живет в подмосковном санатории и находится под наблюдением Галкина. Лев Натанович ответил мне, что удобней всего навестить старика в субботу, когда он, доктор, принимает там больных.

В четвертом часу дня я входил в ворота “Красного маяка”. Прямая дорожка вела к центральному корпусу, вокруг простирались уходящие в морскую глубину неба ели, на раскинутых ярко-зеленых ветвях лежал снег и отливал голубоватым светом. А там, в глубине парка, точно на флейтах, играли прилетевшие к нам, как их называют, северные попугаи — общительные огненные щуры.